рассказ был написан для конкурса жизней.
хотя какой это нахуй рассказ
Дорога и роженьки
Дорога и роженьки
Бобби сказал мне убираться из города.
— Я не понимаю о чем ты?! Что все это значит, засранец? Не ты ли обещал, что эти чертовы укурки ничего не прознают?!
— Я тебя предупредил, Кло, твое дело остаться тут и ждать, пока тебе оторвут яйца, или уехать из этого захудолого городишки и малость оттянуть этот момент.
— Сукин ты сын, Бобби! А как же друзья детства?! Первый спертый сотовый?! Как же все то, что мы вместе пережили?! Как же...
— Кло, — рявкнул Бобби, обрывая руки моим крикам, — у меня пацану три года, всего три года, сечёшь?! Я хочу увидеть, как он впервые придет избитый, но с ошалелой улыбкой на губах, как папка, понимаешь? Как он впервые сядет на велосипед. Как приведет девчонку в дом. Я хочу все это увидеть. Да наши с тобой «впервые» и рядом не валялись, — он затих, я по звуку понимаю, что пьет Хэйнекен из горла. — В общем, я тебя предупредил, не сегодня-завтра они явятся к тебе домой. Я дал им твой адрес.
И он бросил трубку. Нет, не нажатием красной кнопки, он бросил ее об стену, чтобы я наверняка не смог ему перезвонить. Предусмотрительная сволочь. Бобби вообще был мастером бросать трубки.
Все началось с того самого первого сотового, которым он раздробил нос сопляка Стенни. Помню, мы тогда еще поспорили на коллекцию моих комиксов, что если он попадет ему, Блику, в живот с трехсот метров, они будут принадлежать ему, а если метнет и вовсе в голову, то получит еще и самое драгоценное мое сокровище — сушеную голову хомячка Крэша. Помню, как меня за нее уважали, все мальчишки так и говорили, что круче меня только задница мамы Стенни. И это не хило так кривило мой внутренний стержень, поэтому-то мы и поспорили с Бобби, что если он наподдаст этому маленькому ублюдку, я отдам ему самое дорогое. Конечно же, он не попал, без подстраховки я бы никогда не поставил на кон кусок Крэша. Вот тогда Бобби и взбесился. Он подбежал к ревущему Стенни Блику, кричащему, что у него животик бо-бо, — ну разве не ничтожество?! Такое орать посреди улицы в свои-то одиннадцать! Подхватив на ходу треснувший Siemens, Бобби начал вколачивать сопливый нос Стенни в его черепную коробку. Он тогда был похож на клоуна после хорошей встряски со своим безобразно опухшим красным носищем и ботинками на несколько размеров — на вырост — больше нужного.
Выудив из кармана пустую пачку Parlament, я, выругавшись про себя, направился к ближайшему круглосуточному. За что я любил Бобби, так это за то, что он всегда угощал меня сигаретой. Наденьте на этого ублюдка майку с надписью «Вы умрете от рака», и это будет воистину принявшая облик человека сигаретная пачка. Правда, вот уже как четыре года, он был не брутальной сигарой, после которой руки пахли как легкие туберкулезника, а тонкой дамской сигареткой с вишневым фильтром. Черт бы тебя побрал, Мона.
— Две пачки тех сигарет, — хвала, никто больше не запрещал мне тыкать пальцем, — и жвачку.
— Какую? — вяло спросила продавщица-Лора, как гласил бэйджик на ее груди, предполагаю, второго размера.
— Ну, пусть без сахара, — я повел плечом, наблюдая за тем, как Лора уже в четвертый раз убирает со лба прядь платиновых, с черными корнями волос.
— С Вас 10.45, мистер, — она уставилась на меня с каким-то уж до боли чудным выражением лица. — Что с Вами, мистер?
Я понимающе опустил взгляд себе под ноги. Рядом с моей вымазанной в грязи лакированный туфлей образовалось три, нет, четыре грязно-красных пятнышка. Вытерев кровь рукавом пиджака, я улыбнулся ей, неопределенно качнувшись на месте, дал Лоре аккуратно согнутую пополам бумажку в двадцать баксов и, быстрым движением упрятав сигареты, метнулся к выходу.
— Мистер?!. — в отражении стеклянной двери было видно как она, перегнувшись через прилавок, размахивала, очевидно, салфеткой.
Это все ты, Бобби! Ты и твоя дурь! А я, дурак, повелся на пятьдесят два процента. Хитрец, конечно же, теперь в первую очередь, как ты и сказал, оторвут яйца мне за то, что мы пролетели.
И тут, неожиданно для спящего рядом бомжа, даже для самого себя, я рассмеялся. Стоя на перекрестке шестого авеню и заливаясь смехом, я глядел в исполосованное самолетами сумеречное небо. Проходящая рядом мамочка прикрыла ладонью глаза сынишке, с интересом показывающим на меня пальцем.
«Голову даю наотсечение, что она сейчас скажет ему, будто тыкать в людей конечностями аморально», я облокотился на стенку газетного киоска, проделывая в левом верхнем углу пачки дырку. «А сама-то чем в себя тыкала перед появлением мальчишки? Не конечностью ли?», переменившись в лице, подумал было я. «Чертов Бобби!»
Повернув голову, я прочел на одном из журналов огромный заголовок — чтобы в глаза бросался — «Канадский актер Мори Чайкин умер в день своего 61-летия».
— Классно, может, и обо мне напишут что-то типа «24-летний наркодилер умер в день своего рождения от рук невменяемых наркоманов». Нет, ну, я обязательно буду приходить к Бобби во сне и говорить тоскливым голосом, — я прокашлялся, разминая связки, — «Бо-о-о-о-о-обби, мне так хо-о-о-олодно и пусто там, в области паха, Бобби-и-и», пусть поворочается, засранец. Авось, и совесть тоже поворочается вместе с ним.
— В общем, нужно убираться к чертям.
Словить посреди ночи попутку, да еще и в городе, почти что невозможно, конечно же, если ты не шлюха или Лора-продавщица. Вот Мила была шлюхой, а еще родной сестрой Моны, и она, скорее всего, мне бы помогла. Но ее не было рядом, а мои шансы сделать это в одиночку приравнивались к двум из десяти. То есть, или на планете еще остались гуманисты, или меня подцепит извращенец с каким-нибудь грязным хобби вроде привязывания молоденьких мальчиков к батарее и вылизывания их дрожащих тел.
Знаете, мне всегда нравились олени и то, как они таращатся на фары приближающейся машины. Я даже когда-то надевал себе на голову оленьи рога и называл их Роженьками. У дедушки в гостиной висели. Роженьки были одного со мной возраста, но им не запрещали кушать сладкое до обеда, и кушать их тоже никогда не заставляли, особенно цветную капусту. Ну, гадость же! Во всех смыслах Роженькам жилось куда лучше, чем мне, и мне тоже хотелось стать таким же независимым.
Чуть отойдя от газетного киоска, я, прикурив Четвертую, сел посреди дороги. Роженьки стали свободными и независимыми, когда встретили автобус, я стану таким же, когда встречу автобус, даже Бобби мог стать таким, встреть он автобус.
— Хэ-э-э-эй, Кло, а мы думали только завтра тебя повидать, — послышался насмешливый голос из открывающейся двери Nissan. Я внимательно всматривался в их силуэты, глуша свет фар машины пятерней.
— Небось, и ножницы прихватили?
— Я ведь обещал, — из-за спины, прямо к моему лицу, вылетело небольшое О, сотканное из приторно пахнувшего дыма.
— Чертов Бобби! — Рассмеялся я, прижав рукав куртки к носу, чтобы случайно не испачкать воротник рубашки нахлынувшим волнением.