Стефан открыл глаза. В окошке его мансардной комнаты, в том, что располагалось аккурат над изголовьем его кровати, он увидел хвост проплывающего над крышами домов дирижабля. Это был невозможно большой корабль, и уже только от его вида мальчик оцепенел. Его обуял невиданный доселе ужас , но вместе с тем и такой ребяческий восторг, что Стефан тут же машинально сжал пальцами ног и без того мятые после сна простыни. Это механическое движение, которому мальчик зачастую не отдавал отчета, было для него чем-то сродни щипка – так он проверял реально ли то, что он видит. Стефан слышал, как шуршат под ним простыня и одеяло, чувствовал пальцами их накрахмаленные бока. Он знал, если уж постель реальна, то и дирижабль несомненно самый что ни есть настоящий! И возможно, единственный, кто видит его сейчас это он – мальчишка из мансардной комнаты городского приюта – Стефан Без-Рода-И-Племени, как нередко любила отзываться на его счет их вздорная сиделка миссис Донаван.

Половицы предательски скрипели под его ногами все то время, пока Стефан наспех натягивал свой заношенный до дыр свитер и отряхивал новенькие (к такому случаю) штаны. Это сводило его с ума – не дай бог кто-нибудь проснется от всего того шума, что он тут развел! Но куда больше его беспокоил будущий спуск по изношенной временем лестнице на первый этаж. Уж тут-то остаться незамеченным и вовсе задача не из легких. Казалось, будто бы дом этот низменно воющий, чванливый старикашка, который всем своим видом пытается показать насколько доконали его старые кости все живущие в нём мальчуки!

Прикрыв за собой парадную дверь и очутившись на лужайке, Стефан открыл рот от изумления и досады. Дирижабли – их в небе были тысячи. Но людей на улице было в десятки раз больше. Словно бы и не было никакой ночи для этой сонной, поднятой с постели толпы. Но почему они ведут себя так тихо? До того безмолвными они не были никогда. Они ведь взрослые, им полагается орать и возмущаться, и загонять детей обратно в дом. А не стоять тут и смотреть на все его ночные корабли! Мальчишка был взбешен, обижен и сбит с толку. Неподалеку он заметил всех приютских домочадцем, а во главе директора и миссис Донаван, забывшую стянуть ночной чепец. Неужели и они все это видят? Они, те кто на Рождество только и мечтал, что о родне, о сладостях и о новой машинке. Не то, что он! Стефан грезил дирижаблями, только и мечтал, что увидеть их хотя бы краем глаза. И вот оно – сбылось. Но почему и эти люди на них смотрят? Это ведь его подарок. Его и только его! Парящие корабли Стефана.

«Это не честно!» - со слезами на глазах, думал про себя мальчик. – «Их не должно тут быть. Никого из них!»
«Не смотрите! Немедленно закройте ваши глаза! Прошу, прекратите смотреть!» - Стефан не знал большего горя, чем испытывал в те минуты, по его щекам струились горькие слезы, а ногти больно впивались в сжатую ладонь.

Он упал на траву, весь сжался и уткнулся носом в поджатые колени. В эти мгновения мальчик не понимал одного – он единственный, кто сейчас не смотрит, кто закрывает от горя глаза. И, углядевшая его в те минуты миссис Донаван, сказала бы, что возможно оно и к лучшему. Ведь дирижабли не прилетают по первому мальчишевскому зову. И это понимали все. Они преследуют совсем иные цели.

Последнее, что увидел Стефан, обратившись заплаканным лицом к небу, была падающая ракета, выпущенная одним из нависшим над городом экипажей. И падала она, как яйцо у неосторожной наседки, - необратимо. Когда произошел взрыв, города не стало. И Стефана вместе с ним. Осталась лишь повисшая в воздухе мысль: «Не нужно было всем им смотреть».

КОРАБЛИ ЧУЖОЙ ГАВАНИ

@темы: рассказ

---

, до встречи

Сегодня мне стало жаль, что я уж более двух лет не уделяю вам, родные, должного внимания. Возможно, многие не помнят даже, что читали принадлежащие мне строки раннее. Но я любила вас тогда всей полнотою сердца. Увы, сейчас её хватает лишь на пару-тройку человек, никак не сотен, вы поймите. И дело даже не в любви, наверно. Оно в минутах, коих, казалось бы, всё так же у меня с лихвой, да только вот на сочинительство их всё равно надрывно мало. Мне стыдно, горько, мне неладно с этим совладать. Похоже, я совсем иссякла. И все те персонажи, что жили раньше в голове, давно собрали вещи, и кто-куда сбежали. Я слишком стала тесным домом, и больше им не подхожу.
И вам, чего уж, тоже. Поэтому, спасибо, что так долго ждали. Но, кажется, всё было зря.

А если всё-таки вернусь, то угостите мятным чаем, я буду с благодарностью вам сказки сочинять.

---

Горести случайны и двойственны. Штормы, лавины, пожары и, несомненно, людские слезы – всё дело случая. Воля расстояния и чьей-то беспечности. Подумайте сами, как бы спалось малышке немке, знай она, что свеча, зажженная нею лишь с третьей попытки, горела с первых секунд? Но не жарким огнем на полке каминной, а разрушительным пламенем в аргентинских лесах. Или что бы сказала в свое оправдание тучная дама в парижской ночи, знай она, что стук ее каблуков укрыл плотным одеялом всё еще не отошедшую ото сна деревню у подножья далекой горы за много миль от неё? У женщины, наверняка, навернулись бы слёзы на глаза, а щедро обведенный карандашом рот раскрылся бы от ужаса и шока. Но к счастью их, такому тихому и мятежному, виновники не знали чужих их руками сотворенных бед. Что ж, о чужих страхах так легко не молчать, господа. Но сейчас расскажу вам о буре, коей свидетелем я собственнолично стал. Последнем бушующем счастье моей верной подруги-судьбы.

Анна. Моя Анна.
Она так любила жасминовый чай. По утрам, когда солнце лениво разводило в сторону руки, разминая онемевшие за ночь суставы, я тихо-тихо выбирался из-под одеяла и брел на нашу старенькую кухню. Под ногами скрипели ветхие доски, доставшиеся нам по наследству от моей тети Софии вместе с небольшим домиком на окраине города. И пока на огне недовольно кряхтел чайник, разбуженный нерадивым хозяином, я готовил стаканы и сахар.
Я так неуклюж по натуре своей, походкой мне в пору нелепой, я нес обжигающий руки янтарь в нашу постель, к моей Анне. Сонная, она лежала в буйстве русых с солнцем волос, ждала. Увидев меня, чуть шире глаза открывала и встречала своей согревающе-чайной улыбкой. И я пил её взгляд, был готов захлебнуться, лишь бы и капли не обронить! Присев на краю нашей бледной постели, начинал целовать на кончиках подушечки пальцев, что так неизменно тянулись ко мне всю эту жизнь, по утрам.
Она была робким и чудным ребёнком, но негодяй Часовщик сыграл с моей Анной свою неизменную шутку, что так ему, стервецу, по душе. Потому на меня давно уж глядели немолодые глаза. Но это были глаза отчаянно любимого мною ребёнка, пусть и постаревшего.
И вот изо дня в день, она брала сахарные кубики один за другим этими своими мною исцелованными, изласканными пальчиками, и мое сердце ныло от безмятежной любви и невыносимой тоски от одной лишь мысли, что вскоре в море. Что чай наш вновь остынет на многие дни, и она ко мне, безропотная и невинная.
Ведь Анна любила жасминовый чай, а я любил Анну.
Какое нелепое поражение, знаю.

И вот сейчас я стою на борту, ветром гонимый, а она, моя Анна, мешает ложкой сахар в стакане и, надеюсь, что ждёт.
Единственное мне, старику, утешение перед тем как корабль накроет волной.


БУРЯ В СТАКАНЕ

@темы: рассказ

---

В книге Ирвинга были такие персонажи, их называли джэймсианками. У них не было языка, и поэтому они прибегали к записочкам. Так и жили. Мне кажется, если бы я была джэймсианкой, записки с ответными тебе признаниями и признаниями встречными повсеместно вываливались бы из твоих карманов, торчали бы из-под шапки и ремня, мешались бы в ботинках и, конечно же, занимали большую часть твоей комнаты и жизни. Но я не джэймсианка и поэтому ты хранишь их в своей голове. И я даже не знаю, где им комфортней.

---

Очень часто приходится наблюдать или слышать о том, как домашние животные боятся грозы или, например, салюта за окном. Коты прячутся под ванну, собаки носятся в истерике или лезут к хозяевам на руки. Причина этому проста: животные лучше нас помнят свои прошлые жизни, а в прошлой своей жизни все они были людьми, и все они были убиты - кто пулей, кто бомбой, кто снарядом. Вспышка, резкая боль, и темнота. Смерть. И вы бы боялись.
©Долобене

---

Я не любил её, мне просто было в кайф, когда она сопела мирно рядом и провожала по утрам влюбленным взглядом. Я не любил ее, мне было хорошо, ни одиночества с ней не было, ни скуки. Мне было по фигу, их сколько там ещё, но мне не нравились на ней чужие руки. Я не любил её, но помнил всё о ней: любимые цветы и тон помады, всех тараканов в голове и всех друзей. Зачем-то мне всё это было надо. Я не любил её и никогда не врал, я тормозил её: ”Малыш, всё несерьёзно”. Рассказывал, когда и с кем я спал, но сам боялся на щеках увидеть слёзы. Я не любил её, меня манила страсть, когда шептала: “Хочешь, рядом буду?”Да, я боялся сдаться и пропасть, когда скользили ниже её губы. Я не любил её, но слушал её пульс, пытался отогреть её ладони. Когда она теряла верный курс, я возвращал её настойчивым: “Родная…” Я не любил её, мне нравился в ней шарм, улыбка и ямочки на пояснице. В попытках отыскать, где мой журавль, я называл её “моя синица”. Я не любил её?
©

---

Мы видим лишь спины людей погодя.
Они теряют лица, теряют свои голоса.

---

Представьте, что от этого зависит ваша жизнь. От того, опустите ли вы руки, отпустите ли. Свои или чужие, что протянуты к вам и пальцами с вашими переплетены. Ведь так не бывает, что на грани бываем всецело одни. Поверьте и в то, что над пропастью вы, но не во ржи, что в отчаянье над ней вы повисли. И всё связующее — холодные, теплые руки. С жизнью вас вяжут, улыбками родных и не очень людей, любимой жвачкой, свитером, котом надоевшим, делами привычными, днями и нелюбимыми так понедельниками по утрам. И всё это на кончиках пальцев, а под ногами лишь дно сотнями метров вниз — лети. И променять ли полёта этого ради ходьбу, ваше, конечно же, дело. Что ж, безрассудно ты, друг, поступил, сделав последний свой шаг опрометчивый этот, а всё почему? Проверить волю решил, в спину кто-то толкнул со взглядом потухшим, кто его знает, что в твоей голове, главное, твои пальцы все еще держат.

Ухватился — держись.
Ты кому-то обязательно нужен.

---

— А счастье, его ведь не просить нужно. Счастье по кусочкам собирают! — Задыхаясь, никак не унимался Климм.
— Глупости. Если кусочками счастье, значит уже разбито кем-то давно. Не трать попусту силы. — Ответил на это Нил, расстегивая пальто.

---

Как часто вы слышали просьбу о проявлении и уж тем более демонстрации вашей любви? Будто бы слова, подобно дымке кольцевой, могут принять форму выражений и интонаций.
Знайте, лишь глухонемым под силу всецело любовь во время речи проявить. Лишь им подвластен язык жестов.

---

Знаете, а ведь человек рождается переполненной тарой. Но с течением лет он незаметно расходится на других: то из-за тряски лишней за края выходя, то попусту с другими себя спешно деля. А бывает что попросту испаряется день ото дня.

Люди исчерпали себя.

---

— Я вложил в это свою душу! — Обижено заявил Лерой.
— Тогда выложи её, пожалуйста, и выброси "это", — Клер брезгливо покосился на содержимое тарелки, — в мусорный бак.

---

Завидев в их с братом шкафу новый мир, Брю не раздумывая принялся его примерять, но стоило ему натянуть его как следует, мир тотчас пошел по швам. С досады Брю чуть не разревелся, как девчонка. Он тут же побежал в мастерскую матери, и найдя иголку взялся мир перешивать, надеясь подогнать его под себя, но нитки подобранные мальчишкой выбивались из общего строя, а найденная им ткань была слишком уж тусклой и грубой. Тут уж он не выдержал и, со слезами на глазах, со всех ног бросился на кухню к матери, просить чтоб помогла, уж больно красив был этот совсем еще новенький, до сих пор даже пахнувший магазином мир. Но завидев, что Брю сделал с новехоньким миром младшего брата, она лишь журно покачала головой и сказала, что этот мир уже ничто не спасет. Что такой он никому не нужен. Сказала, что теперь Стиви придется донашивать его миры. Миры обветшалые и растянутые, с чужого плеча. Брю тогда обидно было до боли. Как же так? Неужели не спасти никак? Не верю, думал мальчишка. И тогда Брю решил попросту его спрятать. На год, на два, на все десять лет, в общем, до той поры, пока не придумает что-то. Мальчишка думал, было бы здорово уменьшись он хотя бы самую малость. Будь он как Стиви мир бы выдержал, и сидел бы на нём как следует. Но Брю был слишком хорош для этого мира, слишком уж вырос он в глазах других. Ведь они со Стиви, как две капли воды, да и разница всего в минут десять, а он выше на целый фут. Нужно было тоже кошкам консервные банки к хвосту привязывать, думал Брю, так нет же - отвязывал, помогал. Вот и вырос. И ведь не только в глазах окружающих, а взаправду! И Брю не оставалось ничего другого, кроме как обратно натянуть на бледное тело привычные и уже порядком поднадоевшие ему миры. Но пусть даже так, миры-то его, не секондхэндовские, уж он-то следил, чтоб никто и пальцем их не тронул и уж тем более примерил.

---

Если бы только ультразвук показывал и прошлые жизни.

---

Всё чаще замечаю, бредя по улице бесцельно, я с недостатками людей. Кому ноги, кому руки, кому-то чаще голоса и слуха. Казалось бы, последние ничем ведь отличатся не должны, но все-таки отличны крайне с простыми незнакомыми людьми. И никогда не одиноки те, кто жестами слова передает другому, ведь без ответного кивка и взмаха рук никак не обойтись. И я смотрю на них и понимаю, что вот те люди, что слушать будут со всей терпимостью мирской, не упустив ни слова мимо цепкого их взора. Не перебьют и говорить не станут на повышенных тонах не оттого, что не под силу, а потому что чуждо им такое.

Они лишь слушать будут, пусть и не слыша ничего.

---

Рассказ этот вымучен и крайне угрюм, если никто и словом его будь то злым, будь то добрым не окликнет, от тоски он сопьется и на веки уйдет в себя. Черт возьми, вас три сотни, вы ведь живы и материальны, не молчите.

Глухое кино

У него было больше сотни имен, столько же, сколько и прожитых им жизней. Раз за разом умирая, чтобы проснутся вновь с утренним заревом, он мог быть кем угодно, но всегда придерживался былого. Цепляясь за него, за его скрюченные холодные пальцы, вытягивая из воронок времени, где воздух полнится прахом и пылью, а свет мешается с мраком, поглощая друг друга, как оголодавшая мать поглощает дитя, возвращая к истокам – в себя. Он был так стар, что память его была как исписанный и исполосованный лист бумаги - переписана по меньшей мере трижды, стирая раз за разом целые тысячелетия, миллионы событий, рождений и открытий. Глаза его давно выцвели, словно растеряв все свои краски, как их теряют масла на полотнах, бессильно висящих на стенах давно позабытых домов, тлея под ярким июльским солнцем, пробирающимся сквозь грязный стекла их глаз. Он смотрел на людей, на то, как скоротечно всё, что любимо ими, по сути, люди и были теми, кто придумал Конец. Они упивались окончанием своей жизни, любви, счастья и горя так, словно нет ничего важнее того, что бы довести эти чувства до логического конца. Они жили благодаря и ради поломок, разрывов, взрывов, тромбов, переломов и переломных моментов, концовок и последних точек. Когда чему-то наступал конец давая начало новому завершению. Единственное, что не имело конца, так это их зависимости. Они были бесконечны, а потому находились под табу. Чего только стоил не безызвестный алкоголь. Божич, Ра, Солнце – какая, к черту, разница, когда у тебя в руках бутылка виски, а день уходит из-под ног? Сколько кораблей он прихватил с собой, уходя в беспамятстве на дно морское, в окружении бесплатной выпивки и дешевых женщин. Сколько раз проснувшись, вернувшись к тому, с чего брал начало, он смотрел на людей, сдвинув брови, мучаясь от головных болей, накрываясь с головой грозовыми облаками и отвергая подобное из начал, уподобляясь людям в ожидании конца? Да столько же, сколько он был ласков и добросердечен, обдавая теплым взором.

***

Так и этим утром Солнце было пьяно. Одеяла были сброшены, ноги непослушны, поверхности столешен болезнены и ярки. Его глаза, словно черные дыры, затягивали, поглощая весь окружающий его свет в его голову, причиняя невыносимую боль. Стерильный кафель комнаты, словно бы досаждая старику, был невыносимо бледен, как и люди находящиеся рядом с ним.
И вот, закрывая ладонями уши, опираясь плечом уже немолодого человека то о стеклянный шкаф, уставленный причудливыми инструментами, то о стены, с их натертым до зеркального блеска плитами, он с трудом держался на ногах. От накатывающего волнами крика, его открытое, несколько задумчивое и усеянное морщинами лицо искажало болью. Со злостью и раздражением в глазах, он сделал шаг в сторону нагого человека, стоящего рядом с укрытой бирюзовой простыней женщиной. Его дыхания обжигало кожу кричащего, заставляя в мгновении подсохнуть кровяные подтеки на щеках. Запустив руки к нему в рот, пробираясь пальцами все глубже в горлянку, Божич силился утихомирить кричащего парня, заставить его умолкнуть. Найти выключатель внутри организма, растеряно шарящего взглядом по комнате, по испуганным лицам медсестер и седого акушера с вымазанными липкими руками. С каждым новым усилием крик становился всё более тихим, хриплым, его тело содрогалось, предаваясь замысловатому танцу. Божич видел – он задыхался. И тогда старик улыбнулся мысли, что вот еще чуть-чуть и этот безумно вопящий человек придет к своему завершению. Он закончится, как закончится воздух в его нераскрывшихся до конца лёгких.
Оглянувшись вокруг, старик остановил свой взгляд на женщине, лежавшей тут же на операционном столе. Её вздымающаяся грудь была переполнена воздухом так же, как только что полнились кистями бога лёгкие её дитя. Веки её дрожали, словно бы свидетели плохого сна, а пальцы её рук глубоко впивались ногтями в сухую кожу ладоней. Божич посмотрел на притихшего, осевшего рядом с ним мужчину. На то, как он плёл из пуповины узлы, как содрогались его плечи, когда он всхлипывал, пытаясь унять слёзы. Подойдя ближе старик осторожно провел ладонью по взмокшим от пота волосам, по щеке женщины, утирая влажные дорожки невыносимой, но прошедшей боли, теряющиеся в тронутых сединою кудрях. Он, глядя на нее со всей лаской этого мира, тихо произнес тогда:
- Отмучилась. Больше нечему начало брать, доча.

И он видел всё это глазами старика – себя, сжавшегося посреди комнаты, со щетиной на лице и проглядывавшими сквозь туго натянутую кожу ребрами; санитаров в их несменном одеянии; отражение распахнутых настежь окон в глазах матери. Тихий шепот ее губ, бесконечно повторявших лишь одно: «Наконец-то!»
Жизнь покидала её неспешно и по-своему изящно. Словно бы опрокинутый сосуд из которого выливалась жизнь, как выливается вино из опрокинутого разгневанным любовником бокала. Глухов обнимал мать чужими руками, говорил к ней чужим голосом, но она будто бы и себе перенеслась в другое место, далекое и чуждое им обоим. Вдруг глаза мужчины заволокло черной пеленой, и словно бы крюком вздернув за пупок, его уволокли на илистое дно озера, куда не пробраться и лучику солнца, а после, оклемавшись и оглядевшись по сторонам, он снова в той же комнате, шлёпает босыми ступнями в сторону металлического стола.

Стоя тогда около матери, со щетиной и впавшим животом, Глухов смотрел как вздымается грудь пятидесятилетней женщины, как она смотрит на него и, задыхаясь, уже кричит: "Наконец-то! Наконец-то это закончилось!". А он голый и беззащитный всё тянется к ней и плачет. И не понимает, отчего кровят лопнувшие губы, отчего такая безграничная тяжесть в груди. Рядом стоящий акушер подступается к нему всё ближе, его руки, так же, как и сам Глухов, испачканы в крови, он пытается перерезать пуповину. Обрезать последнюю связующую с его на последнем издыхании матерью. Всхлипнув, он отпихнул от себя этого седого, тщедушного человека, отчего тот отлетел к противоположной стене. Потеряв равновесие, акушер сполз на пол, держась за разбитый нос и, издавая почти что утробный стон, он замер, забито глядя на новорожденного. Штанина на его разлетевшихся в стороны ногах медленно впитывала кровь, словно бы набираясь чужой жизни, отнимая последние её крупицы у еще минуту назад дышащего создания, лежащего на холодной металлической поверхности.

"Что происходит? Это конечная станция? Где Пианист? Черт возьми, где я сам!? Скажите, ну же!", - это не голова, - клетка! А мысли - псы, оголодавшие, брошенные хозяином, с перебитыми лапами и ощетинившейся шерстью псы. Оглядываясь по сторонам, Глухов силился разглядеть в лицах женщин, одетых в белые халаты, что-то родное, знакомое. Но видел лишь сгрудившихся и сжавшихся в комок ждущих своего пассажиров, лица коих проносились смазанными пятнами вдоль станций. Видишь их часто, возможно даже предельно, но отделяемые друг от друга стеклом и маршрутом, так и остаетесь один другому недосягаемыми. А дверь, она ведь как ревнивый общий ваш знакомый, тот что знакомить не станет, что промолчит, неловко закашлявшись в момент знакомству верный. И смотри, не смотри – вы чужды, между вами вагона дверь.
Женщины, всматриваясь в его лицо всё с той же неприкрытой опаской: кто-то плакал, кто-то с явным ужасом в глазах впервые в жизни крестился, иные лишаясь чувств, валились на пол кучно.

Над их головами раздался приглушенный шорох, за ним последовал резкий удар и протяжный визг, после чего потолок, словно небо громом, разразился хорошо поставленным голосом, обращаясь к присутствующим:
- Эрнест Николаевич, пройдите, пожалуйста, в палату номер семь - пациенту плохо. Повторяю: Эрнест Николаевич, Вас ожидают в палате номер семь.
Одна из медсестер, стоявшая до этого вполне уверено, со сцепленными на груди руками и насупленными бровями, хоть и бросив на Глухова настороженный взгляд, спокойно подошла к бесчувственному врачу:
- Эрнест Николаевич, прекращайте скорей и подымайтесь на ноги! Не солидно это в Вашем возрасте и должностном положении без чувств посреди палаты валятся! - Придерживая его за плечи, она подала знак молоденькой медсестре, и та принялась возится с полотенцем у умывальника. - Скорее, Наденька, что Вы там мешкаете? – В два шага преодолев разделяющее их расстояние, она выхватила полотенце из её рук и, приложив его к опухшему носу акушера, бережно промокнула его в нескольких местах. - Вот так, молод...
- Не трогайте меня! – Сорвавшись на визг, он оттолкнул руку коллеги. - О нем лучше позаботьтесь! – Кивнув в сторону Глухова, он тряс измазанной рукой так, что кровь попала на поверхность не только стен, но и дальних шкафчиков. - Пуповина - сделайте с ней-нибудь! И женщина! Вы что, совсем не видите в каком она состоянии!?
С этими словами, взвинченный старик выбежал в коридор, прикидывая что жена сделает ему за испорченные вещи и сколько украшений теперь придется купить этой старой мигере чтобы только загладить вину.
- Эрнест Николаевич, пройдите, пожалуйста, в палату... - доносилось из-под потолка тем временем.
- Да знаю я, знаю! - Гнусаво крикнул на это Эрнест Николаевич, отчего его недовольство разошлось эхом дольше по коридору, опередив его не на один его шаг, акушер прошел мимо седьмой и восьмой.

Глухов был в растерянности. Мир вокруг него тускнел, блек, чтобы спустя секунду взорваться ярчайшими красками. Утягивал водоворотом комнаты, людей, происходящее. Когда операционная сменилась больничным коридором, Глухов огляделся. На нем был темный двубортный пиджак в редкую светлую полоску, черный шелковый, как определил на ощупь Глухов, галстук и, под стать пиджаку, брюки. Сделав неуверенный шаг в сторону, он столкнулся с небольшим кучным стариком в неопрятном, вымазанном кровью халате. Тот прижимал к носу воротник и торопливо о чем-то бормотал. Глухов уж было решил извинится, как тут просиявший и радостный акушер, не так давно помогший ему появится на свет, схватил его за грудки, отчего печатка на его пальце до бела впилась в его старческий безымянный палец, и выпалил в лицо: «В кладовой есть запасной, может, не заметит!», после чего тот так, пожалуй, и не обратив внимания на то, кому и что он сказал, незамедлительно скрылся из виду, оставив после себя лишь несколько пятен на рубашке Глухова. Он осмотрелся по сторонам. Глухов стоял напротив операционной, из приоткрытой двери которой всё еще доносились тихие, жалобный всхлипы. Подойдя ближе и заглянув внутрь, он оторопел. Смотря на себя, стоящего в луже крови, на упругую нить тянущуюся от низа живота к промежности матери, он невольно покраснел и опустив взгляд, журно подумал: "Стыд-то какой!".
Он видел, как медсестры обтирают его влажной губкой, как по его спине сбегают капельки то ли воды, то ли пота, слышал, как женщины причитают о том, что тут черте что творится. Да уж, подумал Глухов, рожать в пятьдесят, да еще и рослого мужчину, не каждый день такое увидеть посчастливится. И посчастливится ли? Глухов перевел взгляд к окну, утопающему в лучах закатного солнца - человека сидящего на краю подоконника. Добившись тишины и незаметно для себя уснув, Божич вывалился из окна. Настала ночь.

Глухов проснулся.

- Стильно. – Цокнув языком и со знанием дела, повернувшись к нему подытожил Шулявский. Он широко улыбался, слизывая шоколад с пальцев.


***

- Здравствуй, Шулявский.

Будь человеком парк, он бы непременно выглядел уличному художнику сродни. Небрит и одеждой несвеж, угрюм и печален был бы его взор. Со скучающим видом он провожал бы прохожих взглядом, время от времени поглядывая на труды своих согбенных пальцев, вздыхал бы часто обращая к небу взор. Но стоило б кому обратится к нему, подойти, улыбнутся, сказать несколько слов с улыбкой небрежной, он бы непременно вам теплой в ответ. И был бы он рад не только даме седой на минутку рядом присевшей, но и мальчишке в панаме, отвлекающего от рисования в неподходящий момент. Каждому был бы он рад непременно.
Глухов был его другом верным. Часто их рядом сидящими на скамье можно было увидеть, но сегодняшний его собеседник был иным – незнакомым. На мальчишке был старый, бывалый с ним не в одной передряге, свитер. Пусть осень только входила во вкус, но в подобном ему было зябко, в чем Глухов был более чем уверен. Шулявский сидел на половине скамьи, которую солнце щедро вниманием одарило, и как кот одичавший он грелся, подставляя спину лучам. В руках он вертел кусочек халвы, примеряясь, где бы укусить. Когда Глухов обратился в нему, он опешил.

- Мы знакомы? - Шулявский вглядывался в лицо незнакомца с той присущей людям неловкостью, с коей они оттягивают момент обращения по имени, встретив старых, но давно позабытых знакомых.
- Нет. – Глухов отмахнулся от вопроса, как от назойливой мухи.
- Тогда откуда?.. - Паренёк заерзал на месте, был более чем очевиден тот факт, что ему неуютно рядом с этим человеком.
- Скажи, ты знал, что по лицу можно прочесть человека словно открытую книгу? Узнать всё что душе угодно. Его имя, например. - Глухов улыбнулся.
- Но Вы назвали меня по фамилии.
- Оплошал. Твоё лицо крайне нечитабельно.
- Простите? – Казалось, его это задело.
- Прощаю. – Умиротворенно ответил Глухов, закинув ногу на ногу.
- Вообще-то, меня Мишей зовут.
- Не ври.
- Я не вру! – От накатившей досады голос Шулявского треснул, как сухая ветка на ветру.
- Да ладно? - Мужчина лукаво улыбнулся тому, как спешно шарили пальцы мальчишки по фольге. Вдруг он как-то весь враз обмяк, и огонь, минуту назад бушевавший огнями в глазах, померк, словно уголёк угасший.
- Хорошо, не Мишей. – Еле слышно сказал он, кивнув.
- Именно, Шулявский, что маме не под силу придумать было, сам и подавно не придумаешь.

Так, в полной тишине, они сидели несколько минут, которые впрочем показались Шулявскому вечностью подвешенных на крюки за лопатки страдальцев. Шулявский то и дело поглядывал на замызганные туфли собеседника.
- Вы не женаты, верно? – Не сдержавшись, доволе неучтиво спросил он.
- С чего ты взял?
- Туфли не начищены.
Глухов обвел взглядом сквер, где они сидели, и с мягкой улыбкой присущей человеку разговаривающему с душевно больным, произнес:
- Тебе не кажется, что будь они чистыми в такой пасмурный день, это было бы в разы удивительней?
- Нет, - он протестующе мотнул головой из стороны в сторону, - вот, посмотрите сами, видите эти разводы? Это пыль. Намокшая от воды пыль. Обычная грязь выглядела бы иначе. - Он оживился. - Хотя, о какой грязи я говорю? Иной раз мне кажется, что и трава, да и деревья тоже, растут ни как иначе как из асфальта.
- Один-один! - С усмешкой произнес Глухов, натянув воротник пальто повыше.
- Что Вы имеете в виду? - Непонимающе моргнув, он склонил голову набок, словно сотворивший какую пакость ребенок.
Глухов не ответил. Вместо этого он пошарил по карманам и достал пачку сигарет. Потом, со вздохом, убрал ее обратно и достал леденец из другого. Неторопливо развернув, засунул его в рот и, похрустев с минуту оберткой, засунул ее в тот же карман, что и сигареты.
- Любите сладости? - Поинтересовался Шулявский, поглядев на халву у себя в руках.
- Не люблю. Завязывать с курением вот решил. Поэтому если не засуну что в рот, изведу себя к чертям собачьим.
- И давно Вы курите?
- С шестьдесят седьмого.
Парень уставился на упавший рядом желудь, прикидывая что-то в уме.
- Это сколько же Вам сейчас лет-то? – Вскинув бровь, осведомился он.
- Не так уж много, Шулявский. - Отогнав ногой голубя, ответил мужчина.

**
- Что Вы делаете?
Шулявский сидел в дальнем от Глухова углу комнаты. Он не понимал отчего с такой легкостью согласился пойти с этим чудным стариком. Ведь когда они поднимались по лестнице ведущей на чердак он только и думал, как бы развернутся и убраться отсюда подальше. И тем не менее, он здесь, сидит в плохо освещенной, провонявшей стариной и распадом комнате с человеком, которого встретил всего несколькими часами ранее. Вопрос он задал не столько любопытства ради, сколько из-за навалившийся всем своим весом на его хрупкие плечи тишины.
- Устанавливаю проектор. – Старик сказал об этом так, словно это было чем-то само собой разумеющимся – устанавливать огромных размеров кинопроектор, коими уже и в киноиндустрии никто не пользуется лет двадцать как, в столь маленькой и тесной комнатке с низкими потолками.
- А экран?
- А что экран, Шулявский? – Глухов вскинул бровь. - Для всей широты моей души и стена будет маловата. - Он хохотнул и, сложив бобины в углу комнаты, начал возиться с разноцветными проводами и кабелями.
- Хорошо, - напряженно выдавил Шулявский, - а сейчас что Вы делаете? Зачем вот этот, к примеру? - Шулявский описал синим проводом несколько кругов в воздухе.
Глухов вздохнул и, поднявшись на ноги, повернулся к парню:
- Мой юный друг, вы столь нетерпеливы. – Журно произнес он, прикрыв глаза ладонью. - Увидишь! Способность видеть вообще чудесна, Шулявский. Сколько всего, сколько возможностей! – Торжественно произнес он, раскинув руки. - А ты? Мой мальчик, как считаешь, ты слеп?
- Что за глупости? Я ведь ясно Вас вижу. Думаю, даже такой полоумный старик, как Вы, должен это понимать.
- Вот! - Недовольно рявкнул Глухов, спрятав руки за спиной. - Не будь таким поверхностным, Шулявский, ведь человек может слышать, но не слушать; говорить, а в действительно только и делать, что тишину сотрясать попусту. Так и ты! Вот что ты сейчас видишь!? Прямо перед собой!
- Вас и вижу.
- Нет, Шулявский. - Совсем тихо и вымучено произнес Глухов, отступившись на шаг. – Смотри внимательней, что видишь?
- Сумасшедшего старика! - Бросил парень.
А он, будто бы и не слыша, продолжал стоять в оцепенении с застывшим на лице недовольством:
- Шулявский, да ведь перед тобой возможно прямо сейчас ошметок чьей-то целой вселенной! Сотни, если не тысячи, микроорганизмов, -жизней, -желаний! И пустота, как же без нее. Она тоже перед тобой, она и сумрак этой комнаты. А ты... Столько всего мимо глаз и внимания! - Он посмотрел на того с укором и неожиданно обидой.

Глухов провозился около огромного, почти со шкаф размеров, кинопроектора еще несколько минут, после чего, с торжеством в глазах вытерев руки о грязное рваное полотенце, он снова обратился к студенту:
- А теперь смотри, мой мальчик, да по-усерднее, прошу.
Выключив единственный в комнатушке источник света - тусклую настольную лампу в цветочном абажуре, он потянулся за несколькими проводами. Сейчас комната была освещена белым электрическим светом, льющимся из проектора. Глухов подсоединил желтый проводок к позолоченному наперстку на указательном пальце правой руки, а фиолетовый - к небольшому аппарату, отдаленно напоминающему слуховой.
- Шулявский, потом мне все детально расскажешь!

***
У сидящего перед Глуховым человека были длинные изящные пальцы. Про себя он отменил, что не будь тот пианистом, это было бы чистой воды расточительством. Сложив руки на груди он, хмуря брови, пытался уснуть, то и дело возясь на месте, силясь принять удобное для сна положение.
Глухов огляделся по сторонам. Кроме них двоих в вагоне не было никого. Старик не удивился тому, где находится. Он привык к тому, что сознание частенько забрасывало его в места не совсем для сна обычные да и пригодные тоже. Поэтому его отчасти даже позабавила мысль о том, что сидящий напротив мужчина надеется уснуть в подобном месте. В месте, что сном само по себе является. Все равно что на дне океана открыть кран водопроводный или слезами захлебнутся попытки тщетные принять. Глухов поднялся с сидения и прошел по проходу к двери, ведущей к соседнему с ихним вагону. Но увидел лишь тускло освещенные рельсы, по коим они и неслись. Резко развернувшись на каблуках, он стремительно пересек вагон и распахнув противоположную предшествующей дверь отметил про себя, что его догадки верны. Вагон без какой-либо посторонней помощи несся по рельсам, время от времени минуя малолюдные станции. Ни на одной из них он не сделал остановки.
Глухов вернулся к своему месту. Присев и спрятав лицо в ладони, он сидел так несколько минут не шевелясь, прикидывая к чему всё это, неужели ещё одно из давно позабытых ним воспоминаний? Так уж повелось, что пусть сны его и были лишены смысла, основа их была правдива. Он видел что умрет от воспаления легких; спустя месяц - как воспалением легких заболеет, отправившись иследовать новый вирус на Аляске; спустя еще несколько недель – как Геннадий Ветрицкий, его начальник, сообщит ему об этом вирусе. В снах он видел свою жизнь словно бы вывернутой на изнанку. Хотя зачастую факты были переплетены и смешаны, не всегда последовательны, но всегда – абсурдны. Словно бы играя с его головой в салки, Правда и Вымысел на знали меры.
- Куда мы едем? – Не отнимая ладоней от лица, Глухов сквозь пальцы смотрел на единственного из ехавших с ним пассажиров.
Тот не спеша приподнял голову и как-то вымучено посмотрел на задавшего вопрос. Беззвучно, словно бы ветер листьями, его голос шелестел и не разобрать было, что слетает с его губ. С лицом человека, уставшего он бесконечных разъяснений, проведя пальцем по запотевшему от его дыхания стеклу, он нарисовал небольших размеров стрелку указывающую в противоположную движению сторону.
Глухов потер глаза в немом раздражении и задал вопрос снова, выделяя при этом каждое слово:
- Куда-мы-едем?
Мужчина указал в ту же сторону, прибегнув на этот раз к помощи блокнота с ручкой и слову "туда" над стрелкой.
Схватившись за поручень, Глухов резко поднялся на ноги и, схватив того за воротник пальто, вздернул его вверх так, что мужчина повис в его руках, не в силах дотянутся носками ботинок до пола.
- Не кори меня старика за несдержанность, но не мог бы ты выражаться точнее и, по возможности, громче. – Глухов говорил совершенно елейным голосом, суставы на его руках побелели. Шумно втянув носом воздух, он было решил повторить вопрос. - Куда мы...
- Вы направляетесь к станции "Утробной". - Послышался хорошо поставленный механический голос женщины с динамиков над головой. Казалось бы, он в момент заполнил собою все пространство вагона.
- Что за черт!? – Трухнув мужчину в выцветшем пальто, он однако отпустил его.
- Успокойтесь, господин Глухов. Мы должны проследить за тем, чтобы до прибытия Вы были здоровы, иначе возникнут некоторые осложнения. Тогда Вы лишь прибавите нам лишних хлопот.
- Какие еще осложнения? О чем Вы?
- Нервы. Бессмысленное мотовство. Но даже оно слишком вредно для Вашей нервной системы, господин Глухов.
Когда женщина умолкла, ее сменил блюз, что-то из репертуара Джо Тернера. Это Глухов знал наверняка. Он любил Джо Тернера.
"I can't believe my eyes, all that mess belongs to you", - поет Джо.
Когда Глухов привел мысли и нервы в порядок, он огляделся в поисках своего спутника. Лишь спустя несколько секунд он заметил того сжавшимся на одном из дальних сидений вагона. Обхватив руками колени, он с недоверием и опаской наблюдал за несдержанным стариком. О, как часто он ловил на себе подобные взгляды. Волосы длиннопалого мужчины были взлохмачены, а идеальный пробор таковым уже не являлся. Ноготь на указательном пальце правой руки немного почернев, кровоточил. Глухов решил не трогать его пока – пусть успокоится.
"Well, you won't do right to save your doggone soul", - рыпит Джо.
- Тебе туда же? – Спросил он, спустя несколько минут. В ответ Выцветшее Пальто вытаращил на него глаза и с испугом мотнул головой из стороны в сторону. – Что за реакция, парень? – Старик по-доброму хохотнув, забросил ногу на ногу и сцепив пальцы рук на колене, продолжил. - Тогда зачем ты здесь? Ну, то есть, полагаю, этот поезд совершит только одну остановку - мою.

Глухов устало наблюдал, как одной рукой тот потянулся во внутренний карман пальто и достал оттуда небольших размеров блокнот, тот самый в котором писал чуть ранее. Открыв его на одной из страниц, он лизнул кончик грифельного карандаша. Старик наблюдал, как тот бегает по странице, затем по следующей, затем еще на одной, как страницы переворачиваются одна за другой. Потом он поднялся и, неуверенно сделал шаг в сторону Глухова, подошел так, чтобы написанное им было более чем читабельно, но в случае чего было расстояние для отступления.
- "Я присматриваю за Вами", - прочитал Глухов на одной из открытых страниц блокнота. - И это все? Разве тебе понадобилось бы столько времени, чтобы написать всего четыре слова?
"Ah, shake, rattle and roll, shake, rattle and roll", - задыхается Джо.
Глухов с недоверием посмотрел в покрасневшие, не то от усталости, не то слёз, глаза длиннопалого и поднялся с места. Мужчина отступил на шаг, но убегать, кажется, не решался. Глухов медленно вытянул руку и бережно, одними лишь пальцами, изъял книгу.
Фраза эта была написана двадцать три раза на двадцати трех страницах.
"Yeah, blow Joe!", - ерничает Джо, перекрывая своим голосом звук от глухого удара. Это Глухов бросил книгой в её владельца.
"Shake, rattle and roll, shake, rattle and roll", - затихает Джо.
Стоило Тернеру умолкнуть, как вагон заполнила музыка иного толка. В потолке вагона образовалась невероятных размеров дыра, словно в него вошел гигантских размеров консервный нож. Железо неистово заскрежетало, всё, не только стены, Глухову казалось, что всё пошло по швам: он, вагон, тоннель, Пианист. Он растеряно шарил глазами по полу. Мужчина, шатаясь и опираясь о стену, пытался подняться, толчок - и его унесло в разбитое окно. Глухов поднял взгляд вверх, к нему тянулась немыслимых размеров рука с золотой печаткой на безымянном пальце. Все это сопровождалось какофонией звуков: лязганье метала, холодящий кровь крик женщины и механическое "Конечная".

**
Шулявский уже и счет потерял всем тем вечерам, что они провели вместе с Глуховым. Этим странным стариком живущим на чердаке с его замысловатым аппаратом. Забыл когда успел полюбить скрип половиц под ногами, упругий скрежет пружин в дряхлом кресле, оббитом велюром, тихий шелест бегущей плёнки в бобинах в те дни, когда Глухову случалось болеть, как он это называл, бессонницей и они смотрели старый немые фильмы 40-х годов. Шулявский радовался тому, что нужен старику. Хотя однажды Глухов и сказал, что ему претит сама мысль о том, что он завел дружбу с таким своенравным мальчишкой. Сказал, что для него редкость видеться с кем бы то ни было больше чем «однажды». Это «однажды» очень четко отпечаталось в памяти парня.

Так они и коротали часы мирских грез и любовных утех, в которых любой бы увяз без остатка. Глухов из ночи в ночь оголял свою душу, извращая её киноплёнкой и старыми обоями оклеенными поверх стен задолго до него, и уж тем более Шулявского. А мальчишка, словно быль какую после оповедью, пересказывал увиденное старику. Утро же встречало их сонными и усталыми, для Глухова стало привычным то, что Шулявский после оставался у него отсыпаться, не в силах добраться домой. Вот только, не был старик уверен в том, есть ли ему куда добираться после. Но он и не спрашивал. Ему по сути было всё равно кто рассказчиком будет, лишь бы не забыть то, чем полнится его голова. А мальчишка был по-своему удобен: он мало ел, если и ел вовсе, вёл себя тихо, был собеседником для своим лет неплохим, да и передать увиденное умел без излишеств и по сути. Воробушек, с улыбкой думал Глухов, как есть – Воробей.

Но после сны закончились. Глухов иссяк и вместо льющегося из прожектора белого света, после которого стена полнилась событиями и героями, комнату заполняла вязкая, будто ощупью осязаемая, темнота.
- Знаешь, мой мальчик, всё хорошо. – Сказал он однажды. – Со мной всё хорошо.
Он повторял эти слова, будто пытался убедить в этом самого себя. Глухов знал, что этот день придет. Рано или поздно он дойдет до грани. Он знал, что тьма эта не так проста, как показалось бы рядом с ним сидящему мальчишке. Он знал, что снилась ему утроба материнская. И если раньше она имела облик вполне знакомый и объяснимый, то лишь потому, что сознание его имело форму ещё тогда, задолго до станции конечной. Но он дошел до грани, когда глаза его и сам он был лишь в планах, когда откладывали на будущее саму его жизнь.
Когда начали приходить к нему эти сны, Глухов знал, что рано или поздно сон встретит день проходящий. Когда их плечи соприкоснутся, но они не заметят. Старик знал, что он часам сломанным сродни. И покажет время верное он лишь однажды. Единожды. Он знал, что Шулявский не от вида его стариком называет, а просто по душе ему звать старшего так. Но не далек он был от сути. Не далек, что верно.
Глухову было всего тридцать два. Когда его перевели во второй флот, ему было тридцать два. Когда у него родилась дочь, ему было тридцать два. И когда дочь его умерла, спустя сорок три года, ему было тридцать два. Глухов застрял в этом возрасте.
Поэтому, когда осколками к нему начали сны приходить, это был его шанс. Шанс, чтобы вспомнить все позабытые лица и имена, не дающие покоя даты и образами тусклыми прошедшие события.

- Знаешь почему я тогда сказал, что не рад дружбе нашей завязавшейся? – Тихо спросил Глухов, не отрываясь от темноты погасшего экрана.
- Я долго над этим думал. Но... – Шулявский поднял взгляд на старика в немом вопросе.
- Это потому, что с незнакомцами проще. Кто захочет открывать душу родственной душе? Уж больно много на её полках грязи и пыли, книг со страницами вырезанными под тайник.
- А незнакомец, что он?
- Незнакомец подумает лишь, что всё это некачественный кинематограф.

Глухов улыбался.

 

@темы: рассказ

---

В последнее время дельные мысли обходят мою голову стороной. Словно дом зараженный бубонной чумой, дверь которого пометили краской. На который махнули рукой.

---

Мне невыносимы прикосновения посторонних людей. И не имеет значение как давно мы знакомы. Мне хочется кричать, ворчать и судорожно биться, рвать воздух клочьями дыханьем, а после убежать. И лучше бы мне с места сразу же срываться, но я терплю, чтоб не обидеть, не задеть.

---

---

И словно бы проснувшись, ты понял, что проспал не несколько часов кряду, а дней-недель безмерное количество. Когда невпопад ты в жизни множественные и чужие. И летишь сошедшим с путей поездом-тяжеловесом ко дну пропасти гнетущей. Но тебе не страшно, потому как с ней сольетесь воедино, а вдвоем вам всё терпимо.