Radiohead и радиосиськи
Горести случайны и двойственны. Штормы, лавины, пожары и, несомненно, людские слезы – всё дело случая. Воля расстояния и чьей-то беспечности. Подумайте сами, как бы спалось малышке немке, знай она, что свеча, зажженная нею лишь с третьей попытки, горела с первых секунд? Но не жарким огнем на полке каминной, а разрушительным пламенем в аргентинских лесах. Или что бы сказала в свое оправдание тучная дама в парижской ночи, знай она, что стук ее каблуков укрыл плотным одеялом всё еще не отошедшую ото сна деревню у подножья далекой горы за много миль от неё? У женщины, наверняка, навернулись бы слёзы на глаза, а щедро обведенный карандашом рот раскрылся бы от ужаса и шока. Но к счастью их, такому тихому и мятежному, виновники не знали чужих их руками сотворенных бед. Что ж, о чужих страхах так легко не молчать, господа. Но сейчас расскажу вам о буре, коей свидетелем я собственнолично стал. Последнем бушующем счастье моей верной подруги-судьбы.
Анна. Моя Анна.
Она так любила жасминовый чай. По утрам, когда солнце лениво разводило в сторону руки, разминая онемевшие за ночь суставы, я тихо-тихо выбирался из-под одеяла и брел на нашу старенькую кухню. Под ногами скрипели ветхие доски, доставшиеся нам по наследству от моей тети Софии вместе с небольшим домиком на окраине города. И пока на огне недовольно кряхтел чайник, разбуженный нерадивым хозяином, я готовил стаканы и сахар.
Я так неуклюж по натуре своей, походкой мне в пору нелепой, я нес обжигающий руки янтарь в нашу постель, к моей Анне. Сонная, она лежала в буйстве русых с солнцем волос, ждала. Увидев меня, чуть шире глаза открывала и встречала своей согревающе-чайной улыбкой. И я пил её взгляд, был готов захлебнуться, лишь бы и капли не обронить! Присев на краю нашей бледной постели, начинал целовать на кончиках подушечки пальцев, что так неизменно тянулись ко мне всю эту жизнь, по утрам.
Она была робким и чудным ребёнком, но негодяй Часовщик сыграл с моей Анной свою неизменную шутку, что так ему, стервецу, по душе. Потому на меня давно уж глядели немолодые глаза. Но это были глаза отчаянно любимого мною ребёнка, пусть и постаревшего.
И вот изо дня в день, она брала сахарные кубики один за другим этими своими мною исцелованными, изласканными пальчиками, и мое сердце ныло от безмятежной любви и невыносимой тоски от одной лишь мысли, что вскоре в море. Что чай наш вновь остынет на многие дни, и она ко мне, безропотная и невинная.
Ведь Анна любила жасминовый чай, а я любил Анну.
Какое нелепое поражение, знаю.
И вот сейчас я стою на борту, ветром гонимый, а она, моя Анна, мешает ложкой сахар в стакане и, надеюсь, что ждёт.
Единственное мне, старику, утешение перед тем как корабль накроет волной.
БУРЯ В СТАКАНЕ
Анна. Моя Анна.
Она так любила жасминовый чай. По утрам, когда солнце лениво разводило в сторону руки, разминая онемевшие за ночь суставы, я тихо-тихо выбирался из-под одеяла и брел на нашу старенькую кухню. Под ногами скрипели ветхие доски, доставшиеся нам по наследству от моей тети Софии вместе с небольшим домиком на окраине города. И пока на огне недовольно кряхтел чайник, разбуженный нерадивым хозяином, я готовил стаканы и сахар.
Я так неуклюж по натуре своей, походкой мне в пору нелепой, я нес обжигающий руки янтарь в нашу постель, к моей Анне. Сонная, она лежала в буйстве русых с солнцем волос, ждала. Увидев меня, чуть шире глаза открывала и встречала своей согревающе-чайной улыбкой. И я пил её взгляд, был готов захлебнуться, лишь бы и капли не обронить! Присев на краю нашей бледной постели, начинал целовать на кончиках подушечки пальцев, что так неизменно тянулись ко мне всю эту жизнь, по утрам.
Она была робким и чудным ребёнком, но негодяй Часовщик сыграл с моей Анной свою неизменную шутку, что так ему, стервецу, по душе. Потому на меня давно уж глядели немолодые глаза. Но это были глаза отчаянно любимого мною ребёнка, пусть и постаревшего.
И вот изо дня в день, она брала сахарные кубики один за другим этими своими мною исцелованными, изласканными пальчиками, и мое сердце ныло от безмятежной любви и невыносимой тоски от одной лишь мысли, что вскоре в море. Что чай наш вновь остынет на многие дни, и она ко мне, безропотная и невинная.
Ведь Анна любила жасминовый чай, а я любил Анну.
Какое нелепое поражение, знаю.
И вот сейчас я стою на борту, ветром гонимый, а она, моя Анна, мешает ложкой сахар в стакане и, надеюсь, что ждёт.
Единственное мне, старику, утешение перед тем как корабль накроет волной.
БУРЯ В СТАКАНЕ