Radiohead и радиосиськи
Рассказ этот вымучен и крайне угрюм, если никто и словом его будь то злым, будь то добрым не окликнет, от тоски он сопьется и на веки уйдет в себя. Черт возьми, вас три сотни, вы ведь живы и материальны, не молчите.
У него было больше сотни имен, столько же, сколько и прожитых им жизней. Раз за разом умирая, чтобы проснутся вновь с утренним заревом, он мог быть кем угодно, но всегда придерживался былого. Цепляясь за него, за его скрюченные холодные пальцы, вытягивая из воронок времени, где воздух полнится прахом и пылью, а свет мешается с мраком, поглощая друг друга, как оголодавшая мать поглощает дитя, возвращая к истокам – в себя. Он был так стар, что память его была как исписанный и исполосованный лист бумаги - переписана по меньшей мере трижды, стирая раз за разом целые тысячелетия, миллионы событий, рождений и открытий. Глаза его давно выцвели, словно растеряв все свои краски, как их теряют масла на полотнах, бессильно висящих на стенах давно позабытых домов, тлея под ярким июльским солнцем, пробирающимся сквозь грязный стекла их глаз. Он смотрел на людей, на то, как скоротечно всё, что любимо ими, по сути, люди и были теми, кто придумал Конец. Они упивались окончанием своей жизни, любви, счастья и горя так, словно нет ничего важнее того, что бы довести эти чувства до логического конца. Они жили благодаря и ради поломок, разрывов, взрывов, тромбов, переломов и переломных моментов, концовок и последних точек. Когда чему-то наступал конец давая начало новому завершению. Единственное, что не имело конца, так это их зависимости. Они были бесконечны, а потому находились под табу. Чего только стоил не безызвестный алкоголь. Божич, Ра, Солнце – какая, к черту, разница, когда у тебя в руках бутылка виски, а день уходит из-под ног? Сколько кораблей он прихватил с собой, уходя в беспамятстве на дно морское, в окружении бесплатной выпивки и дешевых женщин. Сколько раз проснувшись, вернувшись к тому, с чего брал начало, он смотрел на людей, сдвинув брови, мучаясь от головных болей, накрываясь с головой грозовыми облаками и отвергая подобное из начал, уподобляясь людям в ожидании конца? Да столько же, сколько он был ласков и добросердечен, обдавая теплым взором.
***Так и этим утром Солнце было пьяно. Одеяла были сброшены, ноги непослушны, поверхности столешен болезнены и ярки. Его глаза, словно черные дыры, затягивали, поглощая весь окружающий его свет в его голову, причиняя невыносимую боль. Стерильный кафель комнаты, словно бы досаждая старику, был невыносимо бледен, как и люди находящиеся рядом с ним.
И вот, закрывая ладонями уши, опираясь плечом уже немолодого человека то о стеклянный шкаф, уставленный причудливыми инструментами, то о стены, с их натертым до зеркального блеска плитами, он с трудом держался на ногах. От накатывающего волнами крика, его открытое, несколько задумчивое и усеянное морщинами лицо искажало болью. Со злостью и раздражением в глазах, он сделал шаг в сторону нагого человека, стоящего рядом с укрытой бирюзовой простыней женщиной. Его дыхания обжигало кожу кричащего, заставляя в мгновении подсохнуть кровяные подтеки на щеках. Запустив руки к нему в рот, пробираясь пальцами все глубже в горлянку, Божич силился утихомирить кричащего парня, заставить его умолкнуть. Найти выключатель внутри организма, растеряно шарящего взглядом по комнате, по испуганным лицам медсестер и седого акушера с вымазанными липкими руками. С каждым новым усилием крик становился всё более тихим, хриплым, его тело содрогалось, предаваясь замысловатому танцу. Божич видел – он задыхался. И тогда старик улыбнулся мысли, что вот еще чуть-чуть и этот безумно вопящий человек придет к своему завершению. Он закончится, как закончится воздух в его нераскрывшихся до конца лёгких.
Оглянувшись вокруг, старик остановил свой взгляд на женщине, лежавшей тут же на операционном столе. Её вздымающаяся грудь была переполнена воздухом так же, как только что полнились кистями бога лёгкие её дитя. Веки её дрожали, словно бы свидетели плохого сна, а пальцы её рук глубоко впивались ногтями в сухую кожу ладоней. Божич посмотрел на притихшего, осевшего рядом с ним мужчину. На то, как он плёл из пуповины узлы, как содрогались его плечи, когда он всхлипывал, пытаясь унять слёзы. Подойдя ближе старик осторожно провел ладонью по взмокшим от пота волосам, по щеке женщины, утирая влажные дорожки невыносимой, но прошедшей боли, теряющиеся в тронутых сединою кудрях. Он, глядя на нее со всей лаской этого мира, тихо произнес тогда:
- Отмучилась. Больше нечему начало брать, доча.
И он видел всё это глазами старика – себя, сжавшегося посреди комнаты, со щетиной на лице и проглядывавшими сквозь туго натянутую кожу ребрами; санитаров в их несменном одеянии; отражение распахнутых настежь окон в глазах матери. Тихий шепот ее губ, бесконечно повторявших лишь одно: «Наконец-то!»
Жизнь покидала её неспешно и по-своему изящно. Словно бы опрокинутый сосуд из которого выливалась жизнь, как выливается вино из опрокинутого разгневанным любовником бокала. Глухов обнимал мать чужими руками, говорил к ней чужим голосом, но она будто бы и себе перенеслась в другое место, далекое и чуждое им обоим. Вдруг глаза мужчины заволокло черной пеленой, и словно бы крюком вздернув за пупок, его уволокли на илистое дно озера, куда не пробраться и лучику солнца, а после, оклемавшись и оглядевшись по сторонам, он снова в той же комнате, шлёпает босыми ступнями в сторону металлического стола.
Стоя тогда около матери, со щетиной и впавшим животом, Глухов смотрел как вздымается грудь пятидесятилетней женщины, как она смотрит на него и, задыхаясь, уже кричит: "Наконец-то! Наконец-то это закончилось!". А он голый и беззащитный всё тянется к ней и плачет. И не понимает, отчего кровят лопнувшие губы, отчего такая безграничная тяжесть в груди. Рядом стоящий акушер подступается к нему всё ближе, его руки, так же, как и сам Глухов, испачканы в крови, он пытается перерезать пуповину. Обрезать последнюю связующую с его на последнем издыхании матерью. Всхлипнув, он отпихнул от себя этого седого, тщедушного человека, отчего тот отлетел к противоположной стене. Потеряв равновесие, акушер сполз на пол, держась за разбитый нос и, издавая почти что утробный стон, он замер, забито глядя на новорожденного. Штанина на его разлетевшихся в стороны ногах медленно впитывала кровь, словно бы набираясь чужой жизни, отнимая последние её крупицы у еще минуту назад дышащего создания, лежащего на холодной металлической поверхности.
"Что происходит? Это конечная станция? Где Пианист? Черт возьми, где я сам!? Скажите, ну же!", - это не голова, - клетка! А мысли - псы, оголодавшие, брошенные хозяином, с перебитыми лапами и ощетинившейся шерстью псы. Оглядываясь по сторонам, Глухов силился разглядеть в лицах женщин, одетых в белые халаты, что-то родное, знакомое. Но видел лишь сгрудившихся и сжавшихся в комок ждущих своего пассажиров, лица коих проносились смазанными пятнами вдоль станций. Видишь их часто, возможно даже предельно, но отделяемые друг от друга стеклом и маршрутом, так и остаетесь один другому недосягаемыми. А дверь, она ведь как ревнивый общий ваш знакомый, тот что знакомить не станет, что промолчит, неловко закашлявшись в момент знакомству верный. И смотри, не смотри – вы чужды, между вами вагона дверь.
Женщины, всматриваясь в его лицо всё с той же неприкрытой опаской: кто-то плакал, кто-то с явным ужасом в глазах впервые в жизни крестился, иные лишаясь чувств, валились на пол кучно.
Над их головами раздался приглушенный шорох, за ним последовал резкий удар и протяжный визг, после чего потолок, словно небо громом, разразился хорошо поставленным голосом, обращаясь к присутствующим:
- Эрнест Николаевич, пройдите, пожалуйста, в палату номер семь - пациенту плохо. Повторяю: Эрнест Николаевич, Вас ожидают в палате номер семь.
Одна из медсестер, стоявшая до этого вполне уверено, со сцепленными на груди руками и насупленными бровями, хоть и бросив на Глухова настороженный взгляд, спокойно подошла к бесчувственному врачу:
- Эрнест Николаевич, прекращайте скорей и подымайтесь на ноги! Не солидно это в Вашем возрасте и должностном положении без чувств посреди палаты валятся! - Придерживая его за плечи, она подала знак молоденькой медсестре, и та принялась возится с полотенцем у умывальника. - Скорее, Наденька, что Вы там мешкаете? – В два шага преодолев разделяющее их расстояние, она выхватила полотенце из её рук и, приложив его к опухшему носу акушера, бережно промокнула его в нескольких местах. - Вот так, молод...
- Не трогайте меня! – Сорвавшись на визг, он оттолкнул руку коллеги. - О нем лучше позаботьтесь! – Кивнув в сторону Глухова, он тряс измазанной рукой так, что кровь попала на поверхность не только стен, но и дальних шкафчиков. - Пуповина - сделайте с ней-нибудь! И женщина! Вы что, совсем не видите в каком она состоянии!?
С этими словами, взвинченный старик выбежал в коридор, прикидывая что жена сделает ему за испорченные вещи и сколько украшений теперь придется купить этой старой мигере чтобы только загладить вину.
- Эрнест Николаевич, пройдите, пожалуйста, в палату... - доносилось из-под потолка тем временем.
- Да знаю я, знаю! - Гнусаво крикнул на это Эрнест Николаевич, отчего его недовольство разошлось эхом дольше по коридору, опередив его не на один его шаг, акушер прошел мимо седьмой и восьмой.
Глухов был в растерянности. Мир вокруг него тускнел, блек, чтобы спустя секунду взорваться ярчайшими красками. Утягивал водоворотом комнаты, людей, происходящее. Когда операционная сменилась больничным коридором, Глухов огляделся. На нем был темный двубортный пиджак в редкую светлую полоску, черный шелковый, как определил на ощупь Глухов, галстук и, под стать пиджаку, брюки. Сделав неуверенный шаг в сторону, он столкнулся с небольшим кучным стариком в неопрятном, вымазанном кровью халате. Тот прижимал к носу воротник и торопливо о чем-то бормотал. Глухов уж было решил извинится, как тут просиявший и радостный акушер, не так давно помогший ему появится на свет, схватил его за грудки, отчего печатка на его пальце до бела впилась в его старческий безымянный палец, и выпалил в лицо: «В кладовой есть запасной, может, не заметит!», после чего тот так, пожалуй, и не обратив внимания на то, кому и что он сказал, незамедлительно скрылся из виду, оставив после себя лишь несколько пятен на рубашке Глухова. Он осмотрелся по сторонам. Глухов стоял напротив операционной, из приоткрытой двери которой всё еще доносились тихие, жалобный всхлипы. Подойдя ближе и заглянув внутрь, он оторопел. Смотря на себя, стоящего в луже крови, на упругую нить тянущуюся от низа живота к промежности матери, он невольно покраснел и опустив взгляд, журно подумал: "Стыд-то какой!".
Он видел, как медсестры обтирают его влажной губкой, как по его спине сбегают капельки то ли воды, то ли пота, слышал, как женщины причитают о том, что тут черте что творится. Да уж, подумал Глухов, рожать в пятьдесят, да еще и рослого мужчину, не каждый день такое увидеть посчастливится. И посчастливится ли? Глухов перевел взгляд к окну, утопающему в лучах закатного солнца - человека сидящего на краю подоконника. Добившись тишины и незаметно для себя уснув, Божич вывалился из окна. Настала ночь.
Глухов проснулся.
- Стильно. – Цокнув языком и со знанием дела, повернувшись к нему подытожил Шулявский. Он широко улыбался, слизывая шоколад с пальцев.
***
- Здравствуй, Шулявский.
Будь человеком парк, он бы непременно выглядел уличному художнику сродни. Небрит и одеждой несвеж, угрюм и печален был бы его взор. Со скучающим видом он провожал бы прохожих взглядом, время от времени поглядывая на труды своих согбенных пальцев, вздыхал бы часто обращая к небу взор. Но стоило б кому обратится к нему, подойти, улыбнутся, сказать несколько слов с улыбкой небрежной, он бы непременно вам теплой в ответ. И был бы он рад не только даме седой на минутку рядом присевшей, но и мальчишке в панаме, отвлекающего от рисования в неподходящий момент. Каждому был бы он рад непременно.
Глухов был его другом верным. Часто их рядом сидящими на скамье можно было увидеть, но сегодняшний его собеседник был иным – незнакомым. На мальчишке был старый, бывалый с ним не в одной передряге, свитер. Пусть осень только входила во вкус, но в подобном ему было зябко, в чем Глухов был более чем уверен. Шулявский сидел на половине скамьи, которую солнце щедро вниманием одарило, и как кот одичавший он грелся, подставляя спину лучам. В руках он вертел кусочек халвы, примеряясь, где бы укусить. Когда Глухов обратился в нему, он опешил.
- Мы знакомы? - Шулявский вглядывался в лицо незнакомца с той присущей людям неловкостью, с коей они оттягивают момент обращения по имени, встретив старых, но давно позабытых знакомых.
- Нет. – Глухов отмахнулся от вопроса, как от назойливой мухи.
- Тогда откуда?.. - Паренёк заерзал на месте, был более чем очевиден тот факт, что ему неуютно рядом с этим человеком.
- Скажи, ты знал, что по лицу можно прочесть человека словно открытую книгу? Узнать всё что душе угодно. Его имя, например. - Глухов улыбнулся.
- Но Вы назвали меня по фамилии.
- Оплошал. Твоё лицо крайне нечитабельно.
- Простите? – Казалось, его это задело.
- Прощаю. – Умиротворенно ответил Глухов, закинув ногу на ногу.
- Вообще-то, меня Мишей зовут.
- Не ври.
- Я не вру! – От накатившей досады голос Шулявского треснул, как сухая ветка на ветру.
- Да ладно? - Мужчина лукаво улыбнулся тому, как спешно шарили пальцы мальчишки по фольге. Вдруг он как-то весь враз обмяк, и огонь, минуту назад бушевавший огнями в глазах, померк, словно уголёк угасший.
- Хорошо, не Мишей. – Еле слышно сказал он, кивнув.
- Именно, Шулявский, что маме не под силу придумать было, сам и подавно не придумаешь.
Так, в полной тишине, они сидели несколько минут, которые впрочем показались Шулявскому вечностью подвешенных на крюки за лопатки страдальцев. Шулявский то и дело поглядывал на замызганные туфли собеседника.
- Вы не женаты, верно? – Не сдержавшись, доволе неучтиво спросил он.
- С чего ты взял?
- Туфли не начищены.
Глухов обвел взглядом сквер, где они сидели, и с мягкой улыбкой присущей человеку разговаривающему с душевно больным, произнес:
- Тебе не кажется, что будь они чистыми в такой пасмурный день, это было бы в разы удивительней?
- Нет, - он протестующе мотнул головой из стороны в сторону, - вот, посмотрите сами, видите эти разводы? Это пыль. Намокшая от воды пыль. Обычная грязь выглядела бы иначе. - Он оживился. - Хотя, о какой грязи я говорю? Иной раз мне кажется, что и трава, да и деревья тоже, растут ни как иначе как из асфальта.
- Один-один! - С усмешкой произнес Глухов, натянув воротник пальто повыше.
- Что Вы имеете в виду? - Непонимающе моргнув, он склонил голову набок, словно сотворивший какую пакость ребенок.
Глухов не ответил. Вместо этого он пошарил по карманам и достал пачку сигарет. Потом, со вздохом, убрал ее обратно и достал леденец из другого. Неторопливо развернув, засунул его в рот и, похрустев с минуту оберткой, засунул ее в тот же карман, что и сигареты.
- Любите сладости? - Поинтересовался Шулявский, поглядев на халву у себя в руках.
- Не люблю. Завязывать с курением вот решил. Поэтому если не засуну что в рот, изведу себя к чертям собачьим.
- И давно Вы курите?
- С шестьдесят седьмого.
Парень уставился на упавший рядом желудь, прикидывая что-то в уме.
- Это сколько же Вам сейчас лет-то? – Вскинув бровь, осведомился он.
- Не так уж много, Шулявский. - Отогнав ногой голубя, ответил мужчина.
**
- Что Вы делаете?
Шулявский сидел в дальнем от Глухова углу комнаты. Он не понимал отчего с такой легкостью согласился пойти с этим чудным стариком. Ведь когда они поднимались по лестнице ведущей на чердак он только и думал, как бы развернутся и убраться отсюда подальше. И тем не менее, он здесь, сидит в плохо освещенной, провонявшей стариной и распадом комнате с человеком, которого встретил всего несколькими часами ранее. Вопрос он задал не столько любопытства ради, сколько из-за навалившийся всем своим весом на его хрупкие плечи тишины.
- Устанавливаю проектор. – Старик сказал об этом так, словно это было чем-то само собой разумеющимся – устанавливать огромных размеров кинопроектор, коими уже и в киноиндустрии никто не пользуется лет двадцать как, в столь маленькой и тесной комнатке с низкими потолками.
- А экран?
- А что экран, Шулявский? – Глухов вскинул бровь. - Для всей широты моей души и стена будет маловата. - Он хохотнул и, сложив бобины в углу комнаты, начал возиться с разноцветными проводами и кабелями.
- Хорошо, - напряженно выдавил Шулявский, - а сейчас что Вы делаете? Зачем вот этот, к примеру? - Шулявский описал синим проводом несколько кругов в воздухе.
Глухов вздохнул и, поднявшись на ноги, повернулся к парню:
- Мой юный друг, вы столь нетерпеливы. – Журно произнес он, прикрыв глаза ладонью. - Увидишь! Способность видеть вообще чудесна, Шулявский. Сколько всего, сколько возможностей! – Торжественно произнес он, раскинув руки. - А ты? Мой мальчик, как считаешь, ты слеп?
- Что за глупости? Я ведь ясно Вас вижу. Думаю, даже такой полоумный старик, как Вы, должен это понимать.
- Вот! - Недовольно рявкнул Глухов, спрятав руки за спиной. - Не будь таким поверхностным, Шулявский, ведь человек может слышать, но не слушать; говорить, а в действительно только и делать, что тишину сотрясать попусту. Так и ты! Вот что ты сейчас видишь!? Прямо перед собой!
- Вас и вижу.
- Нет, Шулявский. - Совсем тихо и вымучено произнес Глухов, отступившись на шаг. – Смотри внимательней, что видишь?
- Сумасшедшего старика! - Бросил парень.
А он, будто бы и не слыша, продолжал стоять в оцепенении с застывшим на лице недовольством:
- Шулявский, да ведь перед тобой возможно прямо сейчас ошметок чьей-то целой вселенной! Сотни, если не тысячи, микроорганизмов, -жизней, -желаний! И пустота, как же без нее. Она тоже перед тобой, она и сумрак этой комнаты. А ты... Столько всего мимо глаз и внимания! - Он посмотрел на того с укором и неожиданно обидой.
Глухов провозился около огромного, почти со шкаф размеров, кинопроектора еще несколько минут, после чего, с торжеством в глазах вытерев руки о грязное рваное полотенце, он снова обратился к студенту:
- А теперь смотри, мой мальчик, да по-усерднее, прошу.
Выключив единственный в комнатушке источник света - тусклую настольную лампу в цветочном абажуре, он потянулся за несколькими проводами. Сейчас комната была освещена белым электрическим светом, льющимся из проектора. Глухов подсоединил желтый проводок к позолоченному наперстку на указательном пальце правой руки, а фиолетовый - к небольшому аппарату, отдаленно напоминающему слуховой.
- Шулявский, потом мне все детально расскажешь!
***
У сидящего перед Глуховым человека были длинные изящные пальцы. Про себя он отменил, что не будь тот пианистом, это было бы чистой воды расточительством. Сложив руки на груди он, хмуря брови, пытался уснуть, то и дело возясь на месте, силясь принять удобное для сна положение.
Глухов огляделся по сторонам. Кроме них двоих в вагоне не было никого. Старик не удивился тому, где находится. Он привык к тому, что сознание частенько забрасывало его в места не совсем для сна обычные да и пригодные тоже. Поэтому его отчасти даже позабавила мысль о том, что сидящий напротив мужчина надеется уснуть в подобном месте. В месте, что сном само по себе является. Все равно что на дне океана открыть кран водопроводный или слезами захлебнутся попытки тщетные принять. Глухов поднялся с сидения и прошел по проходу к двери, ведущей к соседнему с ихним вагону. Но увидел лишь тускло освещенные рельсы, по коим они и неслись. Резко развернувшись на каблуках, он стремительно пересек вагон и распахнув противоположную предшествующей дверь отметил про себя, что его догадки верны. Вагон без какой-либо посторонней помощи несся по рельсам, время от времени минуя малолюдные станции. Ни на одной из них он не сделал остановки.
Глухов вернулся к своему месту. Присев и спрятав лицо в ладони, он сидел так несколько минут не шевелясь, прикидывая к чему всё это, неужели ещё одно из давно позабытых ним воспоминаний? Так уж повелось, что пусть сны его и были лишены смысла, основа их была правдива. Он видел что умрет от воспаления легких; спустя месяц - как воспалением легких заболеет, отправившись иследовать новый вирус на Аляске; спустя еще несколько недель – как Геннадий Ветрицкий, его начальник, сообщит ему об этом вирусе. В снах он видел свою жизнь словно бы вывернутой на изнанку. Хотя зачастую факты были переплетены и смешаны, не всегда последовательны, но всегда – абсурдны. Словно бы играя с его головой в салки, Правда и Вымысел на знали меры.
- Куда мы едем? – Не отнимая ладоней от лица, Глухов сквозь пальцы смотрел на единственного из ехавших с ним пассажиров.
Тот не спеша приподнял голову и как-то вымучено посмотрел на задавшего вопрос. Беззвучно, словно бы ветер листьями, его голос шелестел и не разобрать было, что слетает с его губ. С лицом человека, уставшего он бесконечных разъяснений, проведя пальцем по запотевшему от его дыхания стеклу, он нарисовал небольших размеров стрелку указывающую в противоположную движению сторону.
Глухов потер глаза в немом раздражении и задал вопрос снова, выделяя при этом каждое слово:
- Куда-мы-едем?
Мужчина указал в ту же сторону, прибегнув на этот раз к помощи блокнота с ручкой и слову "туда" над стрелкой.
Схватившись за поручень, Глухов резко поднялся на ноги и, схватив того за воротник пальто, вздернул его вверх так, что мужчина повис в его руках, не в силах дотянутся носками ботинок до пола.
- Не кори меня старика за несдержанность, но не мог бы ты выражаться точнее и, по возможности, громче. – Глухов говорил совершенно елейным голосом, суставы на его руках побелели. Шумно втянув носом воздух, он было решил повторить вопрос. - Куда мы...
- Вы направляетесь к станции "Утробной". - Послышался хорошо поставленный механический голос женщины с динамиков над головой. Казалось бы, он в момент заполнил собою все пространство вагона.
- Что за черт!? – Трухнув мужчину в выцветшем пальто, он однако отпустил его.
- Успокойтесь, господин Глухов. Мы должны проследить за тем, чтобы до прибытия Вы были здоровы, иначе возникнут некоторые осложнения. Тогда Вы лишь прибавите нам лишних хлопот.
- Какие еще осложнения? О чем Вы?
- Нервы. Бессмысленное мотовство. Но даже оно слишком вредно для Вашей нервной системы, господин Глухов.
Когда женщина умолкла, ее сменил блюз, что-то из репертуара Джо Тернера. Это Глухов знал наверняка. Он любил Джо Тернера.
"I can't believe my eyes, all that mess belongs to you", - поет Джо.
Когда Глухов привел мысли и нервы в порядок, он огляделся в поисках своего спутника. Лишь спустя несколько секунд он заметил того сжавшимся на одном из дальних сидений вагона. Обхватив руками колени, он с недоверием и опаской наблюдал за несдержанным стариком. О, как часто он ловил на себе подобные взгляды. Волосы длиннопалого мужчины были взлохмачены, а идеальный пробор таковым уже не являлся. Ноготь на указательном пальце правой руки немного почернев, кровоточил. Глухов решил не трогать его пока – пусть успокоится.
"Well, you won't do right to save your doggone soul", - рыпит Джо.
- Тебе туда же? – Спросил он, спустя несколько минут. В ответ Выцветшее Пальто вытаращил на него глаза и с испугом мотнул головой из стороны в сторону. – Что за реакция, парень? – Старик по-доброму хохотнув, забросил ногу на ногу и сцепив пальцы рук на колене, продолжил. - Тогда зачем ты здесь? Ну, то есть, полагаю, этот поезд совершит только одну остановку - мою.
Глухов устало наблюдал, как одной рукой тот потянулся во внутренний карман пальто и достал оттуда небольших размеров блокнот, тот самый в котором писал чуть ранее. Открыв его на одной из страниц, он лизнул кончик грифельного карандаша. Старик наблюдал, как тот бегает по странице, затем по следующей, затем еще на одной, как страницы переворачиваются одна за другой. Потом он поднялся и, неуверенно сделал шаг в сторону Глухова, подошел так, чтобы написанное им было более чем читабельно, но в случае чего было расстояние для отступления.
- "Я присматриваю за Вами", - прочитал Глухов на одной из открытых страниц блокнота. - И это все? Разве тебе понадобилось бы столько времени, чтобы написать всего четыре слова?
"Ah, shake, rattle and roll, shake, rattle and roll", - задыхается Джо.
Глухов с недоверием посмотрел в покрасневшие, не то от усталости, не то слёз, глаза длиннопалого и поднялся с места. Мужчина отступил на шаг, но убегать, кажется, не решался. Глухов медленно вытянул руку и бережно, одними лишь пальцами, изъял книгу.
Фраза эта была написана двадцать три раза на двадцати трех страницах.
"Yeah, blow Joe!", - ерничает Джо, перекрывая своим голосом звук от глухого удара. Это Глухов бросил книгой в её владельца.
"Shake, rattle and roll, shake, rattle and roll", - затихает Джо.
Стоило Тернеру умолкнуть, как вагон заполнила музыка иного толка. В потолке вагона образовалась невероятных размеров дыра, словно в него вошел гигантских размеров консервный нож. Железо неистово заскрежетало, всё, не только стены, Глухову казалось, что всё пошло по швам: он, вагон, тоннель, Пианист. Он растеряно шарил глазами по полу. Мужчина, шатаясь и опираясь о стену, пытался подняться, толчок - и его унесло в разбитое окно. Глухов поднял взгляд вверх, к нему тянулась немыслимых размеров рука с золотой печаткой на безымянном пальце. Все это сопровождалось какофонией звуков: лязганье метала, холодящий кровь крик женщины и механическое "Конечная".
**
Шулявский уже и счет потерял всем тем вечерам, что они провели вместе с Глуховым. Этим странным стариком живущим на чердаке с его замысловатым аппаратом. Забыл когда успел полюбить скрип половиц под ногами, упругий скрежет пружин в дряхлом кресле, оббитом велюром, тихий шелест бегущей плёнки в бобинах в те дни, когда Глухову случалось болеть, как он это называл, бессонницей и они смотрели старый немые фильмы 40-х годов. Шулявский радовался тому, что нужен старику. Хотя однажды Глухов и сказал, что ему претит сама мысль о том, что он завел дружбу с таким своенравным мальчишкой. Сказал, что для него редкость видеться с кем бы то ни было больше чем «однажды». Это «однажды» очень четко отпечаталось в памяти парня.
Так они и коротали часы мирских грез и любовных утех, в которых любой бы увяз без остатка. Глухов из ночи в ночь оголял свою душу, извращая её киноплёнкой и старыми обоями оклеенными поверх стен задолго до него, и уж тем более Шулявского. А мальчишка, словно быль какую после оповедью, пересказывал увиденное старику. Утро же встречало их сонными и усталыми, для Глухова стало привычным то, что Шулявский после оставался у него отсыпаться, не в силах добраться домой. Вот только, не был старик уверен в том, есть ли ему куда добираться после. Но он и не спрашивал. Ему по сути было всё равно кто рассказчиком будет, лишь бы не забыть то, чем полнится его голова. А мальчишка был по-своему удобен: он мало ел, если и ел вовсе, вёл себя тихо, был собеседником для своим лет неплохим, да и передать увиденное умел без излишеств и по сути. Воробушек, с улыбкой думал Глухов, как есть – Воробей.
Но после сны закончились. Глухов иссяк и вместо льющегося из прожектора белого света, после которого стена полнилась событиями и героями, комнату заполняла вязкая, будто ощупью осязаемая, темнота.
- Знаешь, мой мальчик, всё хорошо. – Сказал он однажды. – Со мной всё хорошо.
Он повторял эти слова, будто пытался убедить в этом самого себя. Глухов знал, что этот день придет. Рано или поздно он дойдет до грани. Он знал, что тьма эта не так проста, как показалось бы рядом с ним сидящему мальчишке. Он знал, что снилась ему утроба материнская. И если раньше она имела облик вполне знакомый и объяснимый, то лишь потому, что сознание его имело форму ещё тогда, задолго до станции конечной. Но он дошел до грани, когда глаза его и сам он был лишь в планах, когда откладывали на будущее саму его жизнь.
Когда начали приходить к нему эти сны, Глухов знал, что рано или поздно сон встретит день проходящий. Когда их плечи соприкоснутся, но они не заметят. Старик знал, что он часам сломанным сродни. И покажет время верное он лишь однажды. Единожды. Он знал, что Шулявский не от вида его стариком называет, а просто по душе ему звать старшего так. Но не далек он был от сути. Не далек, что верно.
Глухову было всего тридцать два. Когда его перевели во второй флот, ему было тридцать два. Когда у него родилась дочь, ему было тридцать два. И когда дочь его умерла, спустя сорок три года, ему было тридцать два. Глухов застрял в этом возрасте.
Поэтому, когда осколками к нему начали сны приходить, это был его шанс. Шанс, чтобы вспомнить все позабытые лица и имена, не дающие покоя даты и образами тусклыми прошедшие события.
- Знаешь почему я тогда сказал, что не рад дружбе нашей завязавшейся? – Тихо спросил Глухов, не отрываясь от темноты погасшего экрана.
- Я долго над этим думал. Но... – Шулявский поднял взгляд на старика в немом вопросе.
- Это потому, что с незнакомцами проще. Кто захочет открывать душу родственной душе? Уж больно много на её полках грязи и пыли, книг со страницами вырезанными под тайник.
- А незнакомец, что он?
- Незнакомец подумает лишь, что всё это некачественный кинематограф.
Глухов улыбался.
Глухое кино
У него было больше сотни имен, столько же, сколько и прожитых им жизней. Раз за разом умирая, чтобы проснутся вновь с утренним заревом, он мог быть кем угодно, но всегда придерживался былого. Цепляясь за него, за его скрюченные холодные пальцы, вытягивая из воронок времени, где воздух полнится прахом и пылью, а свет мешается с мраком, поглощая друг друга, как оголодавшая мать поглощает дитя, возвращая к истокам – в себя. Он был так стар, что память его была как исписанный и исполосованный лист бумаги - переписана по меньшей мере трижды, стирая раз за разом целые тысячелетия, миллионы событий, рождений и открытий. Глаза его давно выцвели, словно растеряв все свои краски, как их теряют масла на полотнах, бессильно висящих на стенах давно позабытых домов, тлея под ярким июльским солнцем, пробирающимся сквозь грязный стекла их глаз. Он смотрел на людей, на то, как скоротечно всё, что любимо ими, по сути, люди и были теми, кто придумал Конец. Они упивались окончанием своей жизни, любви, счастья и горя так, словно нет ничего важнее того, что бы довести эти чувства до логического конца. Они жили благодаря и ради поломок, разрывов, взрывов, тромбов, переломов и переломных моментов, концовок и последних точек. Когда чему-то наступал конец давая начало новому завершению. Единственное, что не имело конца, так это их зависимости. Они были бесконечны, а потому находились под табу. Чего только стоил не безызвестный алкоголь. Божич, Ра, Солнце – какая, к черту, разница, когда у тебя в руках бутылка виски, а день уходит из-под ног? Сколько кораблей он прихватил с собой, уходя в беспамятстве на дно морское, в окружении бесплатной выпивки и дешевых женщин. Сколько раз проснувшись, вернувшись к тому, с чего брал начало, он смотрел на людей, сдвинув брови, мучаясь от головных болей, накрываясь с головой грозовыми облаками и отвергая подобное из начал, уподобляясь людям в ожидании конца? Да столько же, сколько он был ласков и добросердечен, обдавая теплым взором.
***Так и этим утром Солнце было пьяно. Одеяла были сброшены, ноги непослушны, поверхности столешен болезнены и ярки. Его глаза, словно черные дыры, затягивали, поглощая весь окружающий его свет в его голову, причиняя невыносимую боль. Стерильный кафель комнаты, словно бы досаждая старику, был невыносимо бледен, как и люди находящиеся рядом с ним.
И вот, закрывая ладонями уши, опираясь плечом уже немолодого человека то о стеклянный шкаф, уставленный причудливыми инструментами, то о стены, с их натертым до зеркального блеска плитами, он с трудом держался на ногах. От накатывающего волнами крика, его открытое, несколько задумчивое и усеянное морщинами лицо искажало болью. Со злостью и раздражением в глазах, он сделал шаг в сторону нагого человека, стоящего рядом с укрытой бирюзовой простыней женщиной. Его дыхания обжигало кожу кричащего, заставляя в мгновении подсохнуть кровяные подтеки на щеках. Запустив руки к нему в рот, пробираясь пальцами все глубже в горлянку, Божич силился утихомирить кричащего парня, заставить его умолкнуть. Найти выключатель внутри организма, растеряно шарящего взглядом по комнате, по испуганным лицам медсестер и седого акушера с вымазанными липкими руками. С каждым новым усилием крик становился всё более тихим, хриплым, его тело содрогалось, предаваясь замысловатому танцу. Божич видел – он задыхался. И тогда старик улыбнулся мысли, что вот еще чуть-чуть и этот безумно вопящий человек придет к своему завершению. Он закончится, как закончится воздух в его нераскрывшихся до конца лёгких.
Оглянувшись вокруг, старик остановил свой взгляд на женщине, лежавшей тут же на операционном столе. Её вздымающаяся грудь была переполнена воздухом так же, как только что полнились кистями бога лёгкие её дитя. Веки её дрожали, словно бы свидетели плохого сна, а пальцы её рук глубоко впивались ногтями в сухую кожу ладоней. Божич посмотрел на притихшего, осевшего рядом с ним мужчину. На то, как он плёл из пуповины узлы, как содрогались его плечи, когда он всхлипывал, пытаясь унять слёзы. Подойдя ближе старик осторожно провел ладонью по взмокшим от пота волосам, по щеке женщины, утирая влажные дорожки невыносимой, но прошедшей боли, теряющиеся в тронутых сединою кудрях. Он, глядя на нее со всей лаской этого мира, тихо произнес тогда:
- Отмучилась. Больше нечему начало брать, доча.
И он видел всё это глазами старика – себя, сжавшегося посреди комнаты, со щетиной на лице и проглядывавшими сквозь туго натянутую кожу ребрами; санитаров в их несменном одеянии; отражение распахнутых настежь окон в глазах матери. Тихий шепот ее губ, бесконечно повторявших лишь одно: «Наконец-то!»
Жизнь покидала её неспешно и по-своему изящно. Словно бы опрокинутый сосуд из которого выливалась жизнь, как выливается вино из опрокинутого разгневанным любовником бокала. Глухов обнимал мать чужими руками, говорил к ней чужим голосом, но она будто бы и себе перенеслась в другое место, далекое и чуждое им обоим. Вдруг глаза мужчины заволокло черной пеленой, и словно бы крюком вздернув за пупок, его уволокли на илистое дно озера, куда не пробраться и лучику солнца, а после, оклемавшись и оглядевшись по сторонам, он снова в той же комнате, шлёпает босыми ступнями в сторону металлического стола.
Стоя тогда около матери, со щетиной и впавшим животом, Глухов смотрел как вздымается грудь пятидесятилетней женщины, как она смотрит на него и, задыхаясь, уже кричит: "Наконец-то! Наконец-то это закончилось!". А он голый и беззащитный всё тянется к ней и плачет. И не понимает, отчего кровят лопнувшие губы, отчего такая безграничная тяжесть в груди. Рядом стоящий акушер подступается к нему всё ближе, его руки, так же, как и сам Глухов, испачканы в крови, он пытается перерезать пуповину. Обрезать последнюю связующую с его на последнем издыхании матерью. Всхлипнув, он отпихнул от себя этого седого, тщедушного человека, отчего тот отлетел к противоположной стене. Потеряв равновесие, акушер сполз на пол, держась за разбитый нос и, издавая почти что утробный стон, он замер, забито глядя на новорожденного. Штанина на его разлетевшихся в стороны ногах медленно впитывала кровь, словно бы набираясь чужой жизни, отнимая последние её крупицы у еще минуту назад дышащего создания, лежащего на холодной металлической поверхности.
"Что происходит? Это конечная станция? Где Пианист? Черт возьми, где я сам!? Скажите, ну же!", - это не голова, - клетка! А мысли - псы, оголодавшие, брошенные хозяином, с перебитыми лапами и ощетинившейся шерстью псы. Оглядываясь по сторонам, Глухов силился разглядеть в лицах женщин, одетых в белые халаты, что-то родное, знакомое. Но видел лишь сгрудившихся и сжавшихся в комок ждущих своего пассажиров, лица коих проносились смазанными пятнами вдоль станций. Видишь их часто, возможно даже предельно, но отделяемые друг от друга стеклом и маршрутом, так и остаетесь один другому недосягаемыми. А дверь, она ведь как ревнивый общий ваш знакомый, тот что знакомить не станет, что промолчит, неловко закашлявшись в момент знакомству верный. И смотри, не смотри – вы чужды, между вами вагона дверь.
Женщины, всматриваясь в его лицо всё с той же неприкрытой опаской: кто-то плакал, кто-то с явным ужасом в глазах впервые в жизни крестился, иные лишаясь чувств, валились на пол кучно.
Над их головами раздался приглушенный шорох, за ним последовал резкий удар и протяжный визг, после чего потолок, словно небо громом, разразился хорошо поставленным голосом, обращаясь к присутствующим:
- Эрнест Николаевич, пройдите, пожалуйста, в палату номер семь - пациенту плохо. Повторяю: Эрнест Николаевич, Вас ожидают в палате номер семь.
Одна из медсестер, стоявшая до этого вполне уверено, со сцепленными на груди руками и насупленными бровями, хоть и бросив на Глухова настороженный взгляд, спокойно подошла к бесчувственному врачу:
- Эрнест Николаевич, прекращайте скорей и подымайтесь на ноги! Не солидно это в Вашем возрасте и должностном положении без чувств посреди палаты валятся! - Придерживая его за плечи, она подала знак молоденькой медсестре, и та принялась возится с полотенцем у умывальника. - Скорее, Наденька, что Вы там мешкаете? – В два шага преодолев разделяющее их расстояние, она выхватила полотенце из её рук и, приложив его к опухшему носу акушера, бережно промокнула его в нескольких местах. - Вот так, молод...
- Не трогайте меня! – Сорвавшись на визг, он оттолкнул руку коллеги. - О нем лучше позаботьтесь! – Кивнув в сторону Глухова, он тряс измазанной рукой так, что кровь попала на поверхность не только стен, но и дальних шкафчиков. - Пуповина - сделайте с ней-нибудь! И женщина! Вы что, совсем не видите в каком она состоянии!?
С этими словами, взвинченный старик выбежал в коридор, прикидывая что жена сделает ему за испорченные вещи и сколько украшений теперь придется купить этой старой мигере чтобы только загладить вину.
- Эрнест Николаевич, пройдите, пожалуйста, в палату... - доносилось из-под потолка тем временем.
- Да знаю я, знаю! - Гнусаво крикнул на это Эрнест Николаевич, отчего его недовольство разошлось эхом дольше по коридору, опередив его не на один его шаг, акушер прошел мимо седьмой и восьмой.
Глухов был в растерянности. Мир вокруг него тускнел, блек, чтобы спустя секунду взорваться ярчайшими красками. Утягивал водоворотом комнаты, людей, происходящее. Когда операционная сменилась больничным коридором, Глухов огляделся. На нем был темный двубортный пиджак в редкую светлую полоску, черный шелковый, как определил на ощупь Глухов, галстук и, под стать пиджаку, брюки. Сделав неуверенный шаг в сторону, он столкнулся с небольшим кучным стариком в неопрятном, вымазанном кровью халате. Тот прижимал к носу воротник и торопливо о чем-то бормотал. Глухов уж было решил извинится, как тут просиявший и радостный акушер, не так давно помогший ему появится на свет, схватил его за грудки, отчего печатка на его пальце до бела впилась в его старческий безымянный палец, и выпалил в лицо: «В кладовой есть запасной, может, не заметит!», после чего тот так, пожалуй, и не обратив внимания на то, кому и что он сказал, незамедлительно скрылся из виду, оставив после себя лишь несколько пятен на рубашке Глухова. Он осмотрелся по сторонам. Глухов стоял напротив операционной, из приоткрытой двери которой всё еще доносились тихие, жалобный всхлипы. Подойдя ближе и заглянув внутрь, он оторопел. Смотря на себя, стоящего в луже крови, на упругую нить тянущуюся от низа живота к промежности матери, он невольно покраснел и опустив взгляд, журно подумал: "Стыд-то какой!".
Он видел, как медсестры обтирают его влажной губкой, как по его спине сбегают капельки то ли воды, то ли пота, слышал, как женщины причитают о том, что тут черте что творится. Да уж, подумал Глухов, рожать в пятьдесят, да еще и рослого мужчину, не каждый день такое увидеть посчастливится. И посчастливится ли? Глухов перевел взгляд к окну, утопающему в лучах закатного солнца - человека сидящего на краю подоконника. Добившись тишины и незаметно для себя уснув, Божич вывалился из окна. Настала ночь.
Глухов проснулся.
- Стильно. – Цокнув языком и со знанием дела, повернувшись к нему подытожил Шулявский. Он широко улыбался, слизывая шоколад с пальцев.
***
- Здравствуй, Шулявский.
Будь человеком парк, он бы непременно выглядел уличному художнику сродни. Небрит и одеждой несвеж, угрюм и печален был бы его взор. Со скучающим видом он провожал бы прохожих взглядом, время от времени поглядывая на труды своих согбенных пальцев, вздыхал бы часто обращая к небу взор. Но стоило б кому обратится к нему, подойти, улыбнутся, сказать несколько слов с улыбкой небрежной, он бы непременно вам теплой в ответ. И был бы он рад не только даме седой на минутку рядом присевшей, но и мальчишке в панаме, отвлекающего от рисования в неподходящий момент. Каждому был бы он рад непременно.
Глухов был его другом верным. Часто их рядом сидящими на скамье можно было увидеть, но сегодняшний его собеседник был иным – незнакомым. На мальчишке был старый, бывалый с ним не в одной передряге, свитер. Пусть осень только входила во вкус, но в подобном ему было зябко, в чем Глухов был более чем уверен. Шулявский сидел на половине скамьи, которую солнце щедро вниманием одарило, и как кот одичавший он грелся, подставляя спину лучам. В руках он вертел кусочек халвы, примеряясь, где бы укусить. Когда Глухов обратился в нему, он опешил.
- Мы знакомы? - Шулявский вглядывался в лицо незнакомца с той присущей людям неловкостью, с коей они оттягивают момент обращения по имени, встретив старых, но давно позабытых знакомых.
- Нет. – Глухов отмахнулся от вопроса, как от назойливой мухи.
- Тогда откуда?.. - Паренёк заерзал на месте, был более чем очевиден тот факт, что ему неуютно рядом с этим человеком.
- Скажи, ты знал, что по лицу можно прочесть человека словно открытую книгу? Узнать всё что душе угодно. Его имя, например. - Глухов улыбнулся.
- Но Вы назвали меня по фамилии.
- Оплошал. Твоё лицо крайне нечитабельно.
- Простите? – Казалось, его это задело.
- Прощаю. – Умиротворенно ответил Глухов, закинув ногу на ногу.
- Вообще-то, меня Мишей зовут.
- Не ври.
- Я не вру! – От накатившей досады голос Шулявского треснул, как сухая ветка на ветру.
- Да ладно? - Мужчина лукаво улыбнулся тому, как спешно шарили пальцы мальчишки по фольге. Вдруг он как-то весь враз обмяк, и огонь, минуту назад бушевавший огнями в глазах, померк, словно уголёк угасший.
- Хорошо, не Мишей. – Еле слышно сказал он, кивнув.
- Именно, Шулявский, что маме не под силу придумать было, сам и подавно не придумаешь.
Так, в полной тишине, они сидели несколько минут, которые впрочем показались Шулявскому вечностью подвешенных на крюки за лопатки страдальцев. Шулявский то и дело поглядывал на замызганные туфли собеседника.
- Вы не женаты, верно? – Не сдержавшись, доволе неучтиво спросил он.
- С чего ты взял?
- Туфли не начищены.
Глухов обвел взглядом сквер, где они сидели, и с мягкой улыбкой присущей человеку разговаривающему с душевно больным, произнес:
- Тебе не кажется, что будь они чистыми в такой пасмурный день, это было бы в разы удивительней?
- Нет, - он протестующе мотнул головой из стороны в сторону, - вот, посмотрите сами, видите эти разводы? Это пыль. Намокшая от воды пыль. Обычная грязь выглядела бы иначе. - Он оживился. - Хотя, о какой грязи я говорю? Иной раз мне кажется, что и трава, да и деревья тоже, растут ни как иначе как из асфальта.
- Один-один! - С усмешкой произнес Глухов, натянув воротник пальто повыше.
- Что Вы имеете в виду? - Непонимающе моргнув, он склонил голову набок, словно сотворивший какую пакость ребенок.
Глухов не ответил. Вместо этого он пошарил по карманам и достал пачку сигарет. Потом, со вздохом, убрал ее обратно и достал леденец из другого. Неторопливо развернув, засунул его в рот и, похрустев с минуту оберткой, засунул ее в тот же карман, что и сигареты.
- Любите сладости? - Поинтересовался Шулявский, поглядев на халву у себя в руках.
- Не люблю. Завязывать с курением вот решил. Поэтому если не засуну что в рот, изведу себя к чертям собачьим.
- И давно Вы курите?
- С шестьдесят седьмого.
Парень уставился на упавший рядом желудь, прикидывая что-то в уме.
- Это сколько же Вам сейчас лет-то? – Вскинув бровь, осведомился он.
- Не так уж много, Шулявский. - Отогнав ногой голубя, ответил мужчина.
**
- Что Вы делаете?
Шулявский сидел в дальнем от Глухова углу комнаты. Он не понимал отчего с такой легкостью согласился пойти с этим чудным стариком. Ведь когда они поднимались по лестнице ведущей на чердак он только и думал, как бы развернутся и убраться отсюда подальше. И тем не менее, он здесь, сидит в плохо освещенной, провонявшей стариной и распадом комнате с человеком, которого встретил всего несколькими часами ранее. Вопрос он задал не столько любопытства ради, сколько из-за навалившийся всем своим весом на его хрупкие плечи тишины.
- Устанавливаю проектор. – Старик сказал об этом так, словно это было чем-то само собой разумеющимся – устанавливать огромных размеров кинопроектор, коими уже и в киноиндустрии никто не пользуется лет двадцать как, в столь маленькой и тесной комнатке с низкими потолками.
- А экран?
- А что экран, Шулявский? – Глухов вскинул бровь. - Для всей широты моей души и стена будет маловата. - Он хохотнул и, сложив бобины в углу комнаты, начал возиться с разноцветными проводами и кабелями.
- Хорошо, - напряженно выдавил Шулявский, - а сейчас что Вы делаете? Зачем вот этот, к примеру? - Шулявский описал синим проводом несколько кругов в воздухе.
Глухов вздохнул и, поднявшись на ноги, повернулся к парню:
- Мой юный друг, вы столь нетерпеливы. – Журно произнес он, прикрыв глаза ладонью. - Увидишь! Способность видеть вообще чудесна, Шулявский. Сколько всего, сколько возможностей! – Торжественно произнес он, раскинув руки. - А ты? Мой мальчик, как считаешь, ты слеп?
- Что за глупости? Я ведь ясно Вас вижу. Думаю, даже такой полоумный старик, как Вы, должен это понимать.
- Вот! - Недовольно рявкнул Глухов, спрятав руки за спиной. - Не будь таким поверхностным, Шулявский, ведь человек может слышать, но не слушать; говорить, а в действительно только и делать, что тишину сотрясать попусту. Так и ты! Вот что ты сейчас видишь!? Прямо перед собой!
- Вас и вижу.
- Нет, Шулявский. - Совсем тихо и вымучено произнес Глухов, отступившись на шаг. – Смотри внимательней, что видишь?
- Сумасшедшего старика! - Бросил парень.
А он, будто бы и не слыша, продолжал стоять в оцепенении с застывшим на лице недовольством:
- Шулявский, да ведь перед тобой возможно прямо сейчас ошметок чьей-то целой вселенной! Сотни, если не тысячи, микроорганизмов, -жизней, -желаний! И пустота, как же без нее. Она тоже перед тобой, она и сумрак этой комнаты. А ты... Столько всего мимо глаз и внимания! - Он посмотрел на того с укором и неожиданно обидой.
Глухов провозился около огромного, почти со шкаф размеров, кинопроектора еще несколько минут, после чего, с торжеством в глазах вытерев руки о грязное рваное полотенце, он снова обратился к студенту:
- А теперь смотри, мой мальчик, да по-усерднее, прошу.
Выключив единственный в комнатушке источник света - тусклую настольную лампу в цветочном абажуре, он потянулся за несколькими проводами. Сейчас комната была освещена белым электрическим светом, льющимся из проектора. Глухов подсоединил желтый проводок к позолоченному наперстку на указательном пальце правой руки, а фиолетовый - к небольшому аппарату, отдаленно напоминающему слуховой.
- Шулявский, потом мне все детально расскажешь!
***
У сидящего перед Глуховым человека были длинные изящные пальцы. Про себя он отменил, что не будь тот пианистом, это было бы чистой воды расточительством. Сложив руки на груди он, хмуря брови, пытался уснуть, то и дело возясь на месте, силясь принять удобное для сна положение.
Глухов огляделся по сторонам. Кроме них двоих в вагоне не было никого. Старик не удивился тому, где находится. Он привык к тому, что сознание частенько забрасывало его в места не совсем для сна обычные да и пригодные тоже. Поэтому его отчасти даже позабавила мысль о том, что сидящий напротив мужчина надеется уснуть в подобном месте. В месте, что сном само по себе является. Все равно что на дне океана открыть кран водопроводный или слезами захлебнутся попытки тщетные принять. Глухов поднялся с сидения и прошел по проходу к двери, ведущей к соседнему с ихним вагону. Но увидел лишь тускло освещенные рельсы, по коим они и неслись. Резко развернувшись на каблуках, он стремительно пересек вагон и распахнув противоположную предшествующей дверь отметил про себя, что его догадки верны. Вагон без какой-либо посторонней помощи несся по рельсам, время от времени минуя малолюдные станции. Ни на одной из них он не сделал остановки.
Глухов вернулся к своему месту. Присев и спрятав лицо в ладони, он сидел так несколько минут не шевелясь, прикидывая к чему всё это, неужели ещё одно из давно позабытых ним воспоминаний? Так уж повелось, что пусть сны его и были лишены смысла, основа их была правдива. Он видел что умрет от воспаления легких; спустя месяц - как воспалением легких заболеет, отправившись иследовать новый вирус на Аляске; спустя еще несколько недель – как Геннадий Ветрицкий, его начальник, сообщит ему об этом вирусе. В снах он видел свою жизнь словно бы вывернутой на изнанку. Хотя зачастую факты были переплетены и смешаны, не всегда последовательны, но всегда – абсурдны. Словно бы играя с его головой в салки, Правда и Вымысел на знали меры.
- Куда мы едем? – Не отнимая ладоней от лица, Глухов сквозь пальцы смотрел на единственного из ехавших с ним пассажиров.
Тот не спеша приподнял голову и как-то вымучено посмотрел на задавшего вопрос. Беззвучно, словно бы ветер листьями, его голос шелестел и не разобрать было, что слетает с его губ. С лицом человека, уставшего он бесконечных разъяснений, проведя пальцем по запотевшему от его дыхания стеклу, он нарисовал небольших размеров стрелку указывающую в противоположную движению сторону.
Глухов потер глаза в немом раздражении и задал вопрос снова, выделяя при этом каждое слово:
- Куда-мы-едем?
Мужчина указал в ту же сторону, прибегнув на этот раз к помощи блокнота с ручкой и слову "туда" над стрелкой.
Схватившись за поручень, Глухов резко поднялся на ноги и, схватив того за воротник пальто, вздернул его вверх так, что мужчина повис в его руках, не в силах дотянутся носками ботинок до пола.
- Не кори меня старика за несдержанность, но не мог бы ты выражаться точнее и, по возможности, громче. – Глухов говорил совершенно елейным голосом, суставы на его руках побелели. Шумно втянув носом воздух, он было решил повторить вопрос. - Куда мы...
- Вы направляетесь к станции "Утробной". - Послышался хорошо поставленный механический голос женщины с динамиков над головой. Казалось бы, он в момент заполнил собою все пространство вагона.
- Что за черт!? – Трухнув мужчину в выцветшем пальто, он однако отпустил его.
- Успокойтесь, господин Глухов. Мы должны проследить за тем, чтобы до прибытия Вы были здоровы, иначе возникнут некоторые осложнения. Тогда Вы лишь прибавите нам лишних хлопот.
- Какие еще осложнения? О чем Вы?
- Нервы. Бессмысленное мотовство. Но даже оно слишком вредно для Вашей нервной системы, господин Глухов.
Когда женщина умолкла, ее сменил блюз, что-то из репертуара Джо Тернера. Это Глухов знал наверняка. Он любил Джо Тернера.
"I can't believe my eyes, all that mess belongs to you", - поет Джо.
Когда Глухов привел мысли и нервы в порядок, он огляделся в поисках своего спутника. Лишь спустя несколько секунд он заметил того сжавшимся на одном из дальних сидений вагона. Обхватив руками колени, он с недоверием и опаской наблюдал за несдержанным стариком. О, как часто он ловил на себе подобные взгляды. Волосы длиннопалого мужчины были взлохмачены, а идеальный пробор таковым уже не являлся. Ноготь на указательном пальце правой руки немного почернев, кровоточил. Глухов решил не трогать его пока – пусть успокоится.
"Well, you won't do right to save your doggone soul", - рыпит Джо.
- Тебе туда же? – Спросил он, спустя несколько минут. В ответ Выцветшее Пальто вытаращил на него глаза и с испугом мотнул головой из стороны в сторону. – Что за реакция, парень? – Старик по-доброму хохотнув, забросил ногу на ногу и сцепив пальцы рук на колене, продолжил. - Тогда зачем ты здесь? Ну, то есть, полагаю, этот поезд совершит только одну остановку - мою.
Глухов устало наблюдал, как одной рукой тот потянулся во внутренний карман пальто и достал оттуда небольших размеров блокнот, тот самый в котором писал чуть ранее. Открыв его на одной из страниц, он лизнул кончик грифельного карандаша. Старик наблюдал, как тот бегает по странице, затем по следующей, затем еще на одной, как страницы переворачиваются одна за другой. Потом он поднялся и, неуверенно сделал шаг в сторону Глухова, подошел так, чтобы написанное им было более чем читабельно, но в случае чего было расстояние для отступления.
- "Я присматриваю за Вами", - прочитал Глухов на одной из открытых страниц блокнота. - И это все? Разве тебе понадобилось бы столько времени, чтобы написать всего четыре слова?
"Ah, shake, rattle and roll, shake, rattle and roll", - задыхается Джо.
Глухов с недоверием посмотрел в покрасневшие, не то от усталости, не то слёз, глаза длиннопалого и поднялся с места. Мужчина отступил на шаг, но убегать, кажется, не решался. Глухов медленно вытянул руку и бережно, одними лишь пальцами, изъял книгу.
Фраза эта была написана двадцать три раза на двадцати трех страницах.
"Yeah, blow Joe!", - ерничает Джо, перекрывая своим голосом звук от глухого удара. Это Глухов бросил книгой в её владельца.
"Shake, rattle and roll, shake, rattle and roll", - затихает Джо.
Стоило Тернеру умолкнуть, как вагон заполнила музыка иного толка. В потолке вагона образовалась невероятных размеров дыра, словно в него вошел гигантских размеров консервный нож. Железо неистово заскрежетало, всё, не только стены, Глухову казалось, что всё пошло по швам: он, вагон, тоннель, Пианист. Он растеряно шарил глазами по полу. Мужчина, шатаясь и опираясь о стену, пытался подняться, толчок - и его унесло в разбитое окно. Глухов поднял взгляд вверх, к нему тянулась немыслимых размеров рука с золотой печаткой на безымянном пальце. Все это сопровождалось какофонией звуков: лязганье метала, холодящий кровь крик женщины и механическое "Конечная".
**
Шулявский уже и счет потерял всем тем вечерам, что они провели вместе с Глуховым. Этим странным стариком живущим на чердаке с его замысловатым аппаратом. Забыл когда успел полюбить скрип половиц под ногами, упругий скрежет пружин в дряхлом кресле, оббитом велюром, тихий шелест бегущей плёнки в бобинах в те дни, когда Глухову случалось болеть, как он это называл, бессонницей и они смотрели старый немые фильмы 40-х годов. Шулявский радовался тому, что нужен старику. Хотя однажды Глухов и сказал, что ему претит сама мысль о том, что он завел дружбу с таким своенравным мальчишкой. Сказал, что для него редкость видеться с кем бы то ни было больше чем «однажды». Это «однажды» очень четко отпечаталось в памяти парня.
Так они и коротали часы мирских грез и любовных утех, в которых любой бы увяз без остатка. Глухов из ночи в ночь оголял свою душу, извращая её киноплёнкой и старыми обоями оклеенными поверх стен задолго до него, и уж тем более Шулявского. А мальчишка, словно быль какую после оповедью, пересказывал увиденное старику. Утро же встречало их сонными и усталыми, для Глухова стало привычным то, что Шулявский после оставался у него отсыпаться, не в силах добраться домой. Вот только, не был старик уверен в том, есть ли ему куда добираться после. Но он и не спрашивал. Ему по сути было всё равно кто рассказчиком будет, лишь бы не забыть то, чем полнится его голова. А мальчишка был по-своему удобен: он мало ел, если и ел вовсе, вёл себя тихо, был собеседником для своим лет неплохим, да и передать увиденное умел без излишеств и по сути. Воробушек, с улыбкой думал Глухов, как есть – Воробей.
Но после сны закончились. Глухов иссяк и вместо льющегося из прожектора белого света, после которого стена полнилась событиями и героями, комнату заполняла вязкая, будто ощупью осязаемая, темнота.
- Знаешь, мой мальчик, всё хорошо. – Сказал он однажды. – Со мной всё хорошо.
Он повторял эти слова, будто пытался убедить в этом самого себя. Глухов знал, что этот день придет. Рано или поздно он дойдет до грани. Он знал, что тьма эта не так проста, как показалось бы рядом с ним сидящему мальчишке. Он знал, что снилась ему утроба материнская. И если раньше она имела облик вполне знакомый и объяснимый, то лишь потому, что сознание его имело форму ещё тогда, задолго до станции конечной. Но он дошел до грани, когда глаза его и сам он был лишь в планах, когда откладывали на будущее саму его жизнь.
Когда начали приходить к нему эти сны, Глухов знал, что рано или поздно сон встретит день проходящий. Когда их плечи соприкоснутся, но они не заметят. Старик знал, что он часам сломанным сродни. И покажет время верное он лишь однажды. Единожды. Он знал, что Шулявский не от вида его стариком называет, а просто по душе ему звать старшего так. Но не далек он был от сути. Не далек, что верно.
Глухову было всего тридцать два. Когда его перевели во второй флот, ему было тридцать два. Когда у него родилась дочь, ему было тридцать два. И когда дочь его умерла, спустя сорок три года, ему было тридцать два. Глухов застрял в этом возрасте.
Поэтому, когда осколками к нему начали сны приходить, это был его шанс. Шанс, чтобы вспомнить все позабытые лица и имена, не дающие покоя даты и образами тусклыми прошедшие события.
- Знаешь почему я тогда сказал, что не рад дружбе нашей завязавшейся? – Тихо спросил Глухов, не отрываясь от темноты погасшего экрана.
- Я долго над этим думал. Но... – Шулявский поднял взгляд на старика в немом вопросе.
- Это потому, что с незнакомцами проще. Кто захочет открывать душу родственной душе? Уж больно много на её полках грязи и пыли, книг со страницами вырезанными под тайник.
- А незнакомец, что он?
- Незнакомец подумает лишь, что всё это некачественный кинематограф.
Глухов улыбался.
@темы: рассказ
-
-
03.07.2011 в 22:04-
-
03.07.2011 в 22:23не твой стиль, в смысле, что непривычный для меня твой )
первый абзац вообще хотелось вслух читать
-
-
03.07.2011 в 22:57рассказ не должен быть заброшен. пиши для себя, тони.
вообщем, я коряво высказываю свое мнение.
-
-
04.07.2011 в 00:35первый абзац вообще хотелось вслух читать
Лестно слышать, спасибо.
Господи, как бы сказанное снобизмом не отдавало, на самом деле я тут только и знаю, что самодовольным и нелепым УООООООО растекаться.
-
-
04.07.2011 в 00:36не хватает критики?
-
-
04.07.2011 в 00:36Да-да, он нашел свое окончание.
Спасибо.
-
-
04.07.2011 в 00:39А только несколько слов, но толчку в спину ободряющему сродни.
Но если скажешь больше, я прислушаюсь.
-
-
04.07.2011 в 00:42Но тебе ещё не хватает ритма в тексте.
-
-
04.07.2011 в 00:45Дальше важно не забросить ведь, верно? И ритм, после практики чрезмерной, найдет место.
-
-
04.07.2011 в 00:47-
-
04.07.2011 в 02:03-
-
04.07.2011 в 15:22-
-
04.07.2011 в 15:26И если всё так уж непросто, мне объяснить не в тягость отдельные моменты.
-
-
04.07.2011 в 15:32-
-
06.07.2011 в 19:38Не знаю, как это другими словами - мне просто было приятно читать. Спасибо, Тони.
-
-
06.07.2011 в 19:52